А голос… Вот с голосом у меня однажды прокол случился. До сих пор готова со стыда сгореть.
Лечу я на съёмки в Ригу. Только села в самолёт — смотрю, входит какой-то тип. Невысокого роста, рыжеватый, воротник пальто поднят, а на голове кепочка такая клетчатая, пижонская. В общем, то ли шпана, то ли фарцовщик. Вошёл в салон — и сразу на меня «глаз положил». Вот, думаю, только этого мне и не хватало. Слава богу, около меня места свободного не было. Но пока мы летели, этот тип не раз прошёл мимо, поглядывая на меня. Прилетаю в Ригу, иду к тому месту, где меня машина должна ждать. Гляжу, он за мной идёт. «Ну и ну, — думаю, — сейчас привяжется». И точно. Всю меня взглядом окинул и спрашивает: «Вы машину ждёте со студии?» — «Да», — отвечаю. «Очень хорошо. Я тоже». Тут мне немного легче стало — всё-таки хоть и шпана, но студийная, своя. Приходит машина. Мы садимся, а моя ассистентка Илзэ просто на того типа кидается: «Володя! Как я рада!» — и т. д. И тут он заговорил с ней, а я чувствую, что мне плохо, вся покраснела от стыда, чуть из машины не вывалилась. «Господи, — думаю, — что же я за дура! Володю Высоцкого не узнала, кумира своего!» Думаю, если бы я ему это сказала, он бы обхохотался. Вряд ли у него таких случаев много было. Но я виду не подаю. Наоборот, притворяюсь. Короче, Илзэ нас познакомила. Кстати, мне только сейчас в голову пришло — ведь он мог меня в «Кабачке» видеть. Просто я себя всегда ощущала обыкновенной Викой, а не какой-то там пани Каролинкой, которую все могли знать в лицо. В общем, главное я поняла — я ему понравилась. На студии он повёл меня в буфет, не знал чем угостить, потом весь день на площадку заглядывал.
Вечером мы летим в Москву — Володя, я и Лёня Каневский. Лёню я знала давно — и по Щукинскому училищу, и на радио мы с ним много вместе работали. Лёня чудный, весёлый, добрый, остроумный и тоже всегда мне симпатизировал. Короче, наш рейс задержали. Ребята повели меня в ресторан, и там, и потом в самолёте мы столько смеялись, рассказывая всякие истории, что время пронеслось мгновенно. Все разъезжались по домам, а Володя посмотрел на меня так ласково и сказал: «Я тебя найду». Я про себя рассмеялась. «Да-да, — думаю, — найдёшь! У тебя там Марина… и вообще, зачем я тебе нужна?» Да и мне тогда нравился один человек… Так что к этим словам я отнеслась с иронией.
Не помню, сколько прошло времени. Помню, что был первый день Пасхи. У меня утром — репетиция в театре. Спускаюсь вниз, а в раздевалке стоит Володя. Довольный такой, что «нашёл» меня: «Здравствуй! Поедем Пасху отмечать?!» Я говорю: «Поедем, только потом у меня спектакль». — «Ничего, я тебя привезу».
Приехали мы, кажется, в район Солянки. Огромный дом, полный народу. Столы накрыты красивые, с пасхой и куличами. Все Володю ждали. Как только мы вошли, все сели за стол. И начал он петь! Я тогда впервые «Охоту на волков» услышала. Это было такое потрясение! Вообще не могла ни есть, ни пить, только смотрела на него и слушала. Всё в нём было неординарно — и внешность, и голос, и поступки. Да что бы я сейчас ни сказала, всё это уже было кем-то сказано, написано, и гораздо лучше и талантливее меня. Просто я сидела с ним рядом, а он пел для меня… Я поверить в это не могла — казалось, что мне снится какой-то сумасшедший сон. Когда я в первый раз в Париж приехала, то три дня ходила и плакала от счастья и всё повторяла: «Я в Париже!» Это звучало, как «я на Луне!» Какая-то несбыточная мечта вдруг сбылась, а тебе от этого и светло, и страшно!
Когда мы уходили, эти люди, замечательные его друзья, засыпали нас подарками. Всякими ложками, рюмками деревянными из Хохломы — всё это было такое красивое. А после спектакля Володя посадил меня в машину и сказал: «Поедем ко мне! Если хочешь, возьми подругу». Я просто подпрыгнула от счастья! Ведь у меня была, и до сих пор есть, закадычная подружка Ритка. Мы с ней с первого класса дружим. Я всегда её повсюду за собой таскала. Если мне хорошо — надо, чтобы и моим друзьям было хорошо! А Рита с мужем Володю обожали. Да его все обожали, даже те, кого он ненавидел. Все дома его песни слушали.
Было часов 10 вечера. Я звоню в Риткину коммуналку. Выходит её муж, тоже Володя. Я на него кидаюсь: «Володя! Миленький! Отпусти Ритку со мной! Там внизу в машине Володя Высоцкий! Мы к нему поедем, он петь будет. Такое больше никогда не повторится!» А Ритка вся бледная! «У меня же лихорадка на губах», — говорит. «Да кому нужны твои губы! — кричу я. — Володя петь будет!»
Жил он тогда на Рублёвском шоссе. Примчались мы, а там нас уже встречают Сева Абдулов — мой давний приятель по радио, Ваня Дыховичный — кудрявый красавец синеглазый, и ещё какой-то физик, не помню его имени, Володин друг. Уселись мы с Риткой на какую-то смешную надувную мебель. Мальчики нам карпа в сметане подают, а я опять ни пить, ни есть не могу. Смотрю на Володю и, как тогда в Париже, про себя думаю: «Я с Высоцким! Я с Высоцким!» И хочется смеяться и плакать от радости, что он для меня поёт! А Володя всё время спрашивал: «Ну, что хочешь? Что спеть?» И я как ненормальная: «Охоту на волков!» Он мне её тогда три раза пел. Потом принёс какие-то листочки, на которых карандашом было что-то написано. «Вот, — говорит, — последнее, что написал». Это была песня про шахматы.
Не знаю, сколько мы там пробыли, но надо было возвращаться домой. И тут он узнал, что у меня сын есть. Побежал на кухню, достал из холодильника икру, помидоры, огурцы, ещё какие-то деликатесы и стал мне всё это в сумочку запихивать. Я говорю: «Что ты, Володя, не надо!» А он: «Нет-нет! Это ребёнку!» Это меня поразило. Душа его была бездонна и безгранична.
Ритку отправили домой на машине с Ваней. А меня Володя сам повёз. И вот мы едем с ним и о жизни беседуем. И я ему стала такую дурь нести! Как вспомню, опять готова сквозь землю провалиться, как в Риге, когда не узнала его. Стала я ему говорить о своём друге. Дескать, он тоже на гитаре играет и поёт хорошо, и, мол, я вас как-нибудь познакомлю. Тут мы к дому моему подъехали. Он наклонился ко мне, обнял и хотел поцеловать. А я его рукой отстранила и говорю: «Не надо». Володя так грустно посмотрел на меня и с горечью сказал: «Дура ты!»
И вот уже сколько лет прошло, а я всё как эхо повторяю за ним: «Дура я».
А может быть, не такая уж дура, а?
…Ничего случайного в жизни не бывает. Все встречи и все разлуки предначертаны судьбой. В юности всё чего-то просишь, всё что-то загадываешь. А потом повзрослеешь — и поймёшь: всё по воле Божьей.
У меня так часто бывало. Господи, думаю, не отнимай у меня этого человека или этих друзей! Почему? За что? А пройдёт время — и оказывается: слава Богу, что Он меня от этих людей отвёл. Хорошо, что меня сейчас предали, а не когда я буду старой, немощной и одинокой. Да буду ли я ещё старой — неизвестно. Как Господь решит.
Вот так и все встречи мои и разлуки для чего-то нужны, видно, были. И мне нужны, и другим людям. Надо из всего уроки извлекать. Так что я теперь ни о чём не волнуюсь, ничего особенного не прошу. Лишь бы здоровье было у меня и у моих близких. А там Господь мудро распорядится, как с моей судьбой поступить.
Главное — душу свою не изгадить. Злобой, жадностью, местью, лестью. Но мне кажется, что родители мои постарались и сумели с детства и на всю жизнь внушить мне — существуют границы нравственные, которые нельзя переступать!
Что-то повело меня в философствование, а мужчины этого в женщинах не любят. Так что лучше продолжу о мужчинах.
Где-то тут у меня ещё одна «лента» сохранилась. Старая, много ей лет… Так что опять с затемнениями.
…Вот вижу: такой толстый мальчишка, в прыщиках, застенчивый, но очень обаятельный, вместе с нами поступает в Щукинское училище. И как-то все мальчишки к нему с пиететом относятся. Странно… обычно в школе таких лупили. А-а, понятно — Андрюша Миронов, маменькин сыночек. Не очень-то я таких любила. Я всё больше со шпаной по крышам лазала, в сугробы прыгала с третьего этажа — парашютисткой хотела стать. Что, не похоже? Нет, правда, во мне много всего намешано. Ведь папа меня не только учил быть честной, доброй, искренней, но и чувством юмора наградил, слава богу. Он мне всегда говорил: «Смех — лучшее орудие в борьбе со всякими негодяями. Никого, доченька, не бойся — ты на них в бане погляди». Так что я никаких хулиганов в нашем дворе не боялась, и они меня тоже уважали.
