— Спасибо, — сказала я и улыбнулась ему. Краем глаза я видела опрокинутое лицо освобождённого секретаря. Она не рассчитала своей силы. За меня была многолетняя всенародная любовь!

Ещё несколько минут все двадцать человек в зале наперебой объяснялись мне в любви, интересуясь, что делают теперь их любимые «паны» и «пани», сокрушаясь о том, что больше не видят нас на экране, и выражая горячую надежду на возрождение «Кабачка 13 стульев». Мы расстались как добрые, старые друзья.

Выйдя из зала, я сделала скорбное лицо и на испуганные вопросы своих коллег, что меня спрашивали, отвечала:

— Мне задали самый трудный вопрос, на который я не знала ответа!

— Какой?! — ошарашенно спросили меня.

— Почему закрылся «Кабачок»?!

Через месяц я уехала с театральной бригадой в Чехословакию. А там «моя армия» уже ждала меня.

Я подозревала, что мы можем опоздать. Связаться с Люськой Пироговой и не опоздать — это чудо!

Мы окончили гастроли в Питере и сразу же после «Ревизора» заехали за вещами в гостиницу и — на поезд! Жили мы, слава богу, в «Октябрьской». Площадь перебежать, и ты уже на вокзале. Вещи мы ещё днём сложили, практически все, кроме продуктов.

Но продукты, собственно, и был наш главный багаж. В Москве тогда ни такой рыбки, ни колбасы было не купить, не считая эмалированных кастрюлек, финского белья и т. д. Словом, багаж у нас был достойный.

А тут ещё Люська, прямо как в «Ревизоре», «то булавочку, то косыночку»… Не зря же она Марию Антоновну играла. Я ей говорю: «Пирог, опаздываем!» А она — то в туалет, то руки мыть, то салфетки искать.

Ну, выскочили мы наконец из номера и вниз, без лифта, с четвёртого этажа, бегом. Так быстрее! Сбежали вниз, дёргаем дверь, а она — заперта! Ничего не понимаем, в чём дело? А там дежурная выходит, уже сонная, и говорит:

— Что вы тут дверь ломаете? Её на ночь закрывают. Идите к другому выходу на Лиговку.

Мы её умоляем:

— Откройте, пожалуйста, иначе мы на поезд опоздаем.

— Не имею права, надо было раньше выходить! — И ушла в свою комнату.

Что делать, побежали мы с Люськой с сумками, с чемоданами по всей гостинице. По лестницам промчались все мокрые, как мыши. Дело-то зимою было, так что мы ещё и в шубах. Выскочили мы на площадь, смотрим на часы: до отхода поезда 7 минут! Бежим!

Шапки на лицо лезут, не поправишь, руки-то заняты. И, как назло, никого из наших нет, ни артистов, ни рабочих сцены, хоть бы помог кто-нибудь. Но, видно, все уже давно в вагонах сидят. Бежим!

Лица красные, пот глаза заливает, уже не дышим, а хрипим. Ноги свинцом наливаются. Сумки совсем неподъёмные стали. Вдруг — о чудо! Навстречу нам два наших администратора и директор-распорядитель, видно, посадили в вагон «народных» и возвращаются. Мы к ним:

— Помогите, Христа ради!

Они улыбаются, морды холёные, самодовольные:

— Что, девочки, опаздываете? — и прошли мимо.

Люська мне что-то начала про них кричать, а я ей:

— Молчи, дура! Силы потеряешь, беги!

Помню, вбежали мы на перрон, а поезд так как-то медленно, незаметно стал отходить.

Прыгаю на ступеньку и, ничего не поняв, падаю на платформу. Шапка упала, сумки — врассыпную.

А это меня проводница с лестницы столкнула.

— Куда лезешь? Беги в следующий вагон! — и так спокойно стоит и флажок в руках держит.

— Вы что? С ума сошли?! — хриплю, хватаю шапку, сумку и уже не помню, из каких сил, бегу вперёд, обгоняя поезд, в следующий вагон.

До сих пор не могу понять, почему эта женщина так поступила. Да я всю эту историю до сих пор не могу понять. Вот и решила её записать, вдруг кто-нибудь умнее меня найдётся и сможет мне хоть что-нибудь объяснить.

Как мы на ходу залезли в следующий вагон, даже представить не могу. Слава богу, нас оттуда никто с площадки не выкинул, только эта проводница строго сказала:

— Идите в вагон!

А мы и так уже остановиться не можем, почти бегом, задыхаясь, с хрипом промчались через весь вагон и, уткнувшись в закрытую дверь, сели на ближайшую лавку. Вагон плацкартный, народа полно.

Сидим мы с Люськой со своими сумками, красные, мокрые, дышим с каким-то свистом. Тут дядька один, в телогрейке, глядя на нас, говорит:

— Ну что, бляди, проспали? — и хихикает так по-доброму. Люська аж подпрыгнула.

— Вы что так с нами разговариваете? — хрипит.

— Ты глянь на них, Мань, ещё возмущаются, — поддержала дядьку какая-то женщина в клетчатом платке.

— Сами с мужиками проваляются, а потом их — не тронь.

— Как вам не стыдно! — уже каким-то фальцетом вскрикнула Люська. — Мы с работы едем!

Лучше бы она этого не говорила! Что тут началось! И хохот, и мат:

— Видал, знаем мы вашу работу!

— Только что с мужиков спрыгнули — и на поезд!..

— Смотри, цыпы какие!

Весь вагон как с цепи сорвался, будто они только нас и ждали, чтобы вылить на наши ни в чём не повинные головы всю эту грязь.

Я слушала как в бреду. Холодный воздух, которого я наглоталась, вызывал жуткий кашель. Несколько раз я шёпотом просила Люську замолчать, не реагировать на этих людей. Но — бесполезно. Она, как говорил один старый администратор, «давалась говорить».

Своими призывами к их совести Люська только раскачала весь вагон. Они ржали, обзывали нас всякими словами, почти улюлюкали. Почему? За что?

Наконец пришла проводница, проверила наши билеты и, убедившись, что всё в порядке, открыла дверь для прохода в следующий вагон.

Заплаканная, с горящим от возмущения и обиды лицом, Люська шла впереди меня, еле таща свою ношу. Какая-то пружина «развинтилась» в ней, и она всё время безостановочно причитала.

Я не могла сказать ничего.

У меня, наоборот, в горле случился какой-то спазм, видно, от пережитого шока, и я молча тащилась за ней, почти ничего не видя.

Как выяснилось, идти надо было через весь состав, так как наши места были в четвёртом вагоне. В этом долгом, бесконечном путешествии мы встретили наших коллег-артистов, наших рабочих сцены, костюмеров, реквизиторов. Они радостно улыбались нам, некоторые спрашивали, что случилось. Услышав горестные Люськины слова о том, как мы с трудом впрыгнули в уходящий поезд, они сочувственно кивали головами. Говорили, как хорошо, что всё-таки успели, — и оставались попивать чаёк в своих тёплых, уютных купе.

Не помню, какой это по счёту был вагон, помню только, что «СВ».

В коридоре стояла группа иностранцев и о чём-то весело беседовала. Неожиданно мужчина лет 35 посмотрел в нашу сторону, когда мы пытались их аккуратно обойти, наклонился, взял у нас из рук самые тяжёлые сумки и, ничего не говоря, только улыбаясь, понёс их следом за нами.

В эту минуту Люська впервые замолчала и больше уже не говорила ничего. Когда мы вошли в наше купе, навстречу к нам бросился Пров Садовский.

— Девочки! Что с вами, где вы были? Мы ничего не могли понять. Что случилось? — Он с удивлением смотрел на иностранца. Тот спокойно поставил наши вещи и, улыбаясь, пошёл в обратную сторону.

— Merci beaucoup, monsieur! — почему-то по-французски крикнула я.

Он обернулся и, засмеявшись, махнул мне рукой на прощание.

— Кто это? — спросил Садовский.

— Пров… — только успела сказать я, и весь кошмар последнего часа вдруг вырвался из моей груди. Я зарыдала так, что, наверное, было слышно в последнем вагоне. Пров прижимал меня к себе, пытаясь успокоить, узнать, что случилось. Весь свитер у него промок от моих слёз, а я всё плакала и плакала, без конца повторяя:

— За что? За что?

Вы не были в Одессе? Это горе!

Можно не бывать в Турции, в Греции, на Майорке, в Париже, наконец, но не быть в Одессе — нельзя. Нет, не сейчас, не в этой.

В той нашей Одессе, где жили одесситы. Её теперь нет. То есть город на карте есть, и даже название сохранилось, но там теперь живут «громадяне». Они уже так не говорят, они не умеют так торговаться.