Не обошлось без странностей и само судебное заседание. Нескольких чернобыльских реакторщиков, проявивших героизм в ставших инвалидами, возили ежедневно из Киева в Чернобыль в обратно в качестве свидетелей в жестком автобусе: 130 километров туда и столько же обратно. Это очень трудно. Ведь они сильно облучены, больны. А.Ювченко, правда, два дня жил в Зеленом мысе, то есть поближе. На четвертый день и его вызвали, он повторил то, что говорил следователю еще в день аварии. А после обеда ему предложили уехать, так как “будут оглашать материал с грифом “секретно”. От кого секрет? “Я сам был в смене, и сам имел бы все основания узнать, что же там было. В зале не было посторонних— все станционники”. Его то и дело вызывали в московскую “шестерку” на дополнительное лечение, даже с этой целью в Москве дали квартиру. Мы разговаривали, а я поглядывала на его лицо и руки. Они покрыты многочисленными, хотя и небольшими розовыми пятнами — последствия радиационных ожогов. Ювченко собирался через некоторое время пойти на расчетную работу в один из московских физических институтов, по сути, по специальности.
Вглядимся в фотографию, сделанную И. Костиным в следующее мгновение после оглашения приговора. Достойно, как должное, воспринял его директор Брюханов. Он и сам подтвердил во время процесса: “Да, я виноват. Я не участвовал в эксперименте. Но как директор объективно виноват”... Словно все еще не может поверить в реальность происходящего Дятлов и как бы удивляется: “Ну почему же все это произошло?” Сожалеет о своей неудачливой жизни еще недавно так уверенный в себе Фомин.
Из приговора: “Узнав о том, что уровень радиации в некоторых местах значительно превышает допустимый, Брюханов с целью создания видимости благополучия в сложившейся обстановке умышленно скрыл этот факт. Злоупотребляя своим служебным положением, представил в вышестоящие компетентные организации данные с заведомо заниженными уровнями радиации. Необеспечение широкой правдивой информацией о характере аварии привело к поражению персонала станции, населения, прилегающей к ней местности”.
— Виноват. Виноват... — В том-то и беда, что, подсознательно приукрашивая ситуацию, В.П. Брюханов не был оригинален в своем поведении. Лакировка действительности была привычной формой изложения чуть ли не любых событий. Одна из свидетелей, стрелок охраны, рассказывала, что сразу же после взрыва обратилась к своему начальнику смены Рогожкину с вопросом: что делать? Тот сказал лишь, чтобы не паниковали, а усилили бдительность при несении службы. И стрелки оставались вблизи аварийного блока и получили значительную дозу облучения. “Не паникуйте!” — эта ставшая расхожей и потому бессмысленная фраза слышалась повсюду. Пишет А. Пральников, заведующий отделом газеты “Московские новости”: “Храню шедевр, отпечатанный на бланке одной киевской организацией и подписанный, зарегистрированный исходящим номером по всем правилам. Отвечая редакции, чиновник пишет: “Радиационная обстановка благоприятна”... Населению советовали вести обычный образ жизни. А вскоре последовало решение вывезти школьников из Киева на все лето”...
Брюханов, осознавая свою вину, будучи человеком открытым, теперь старался быть хоть в чем-то полезным: искал для охлаждения подреакторной плиты азот, мотался по зоне. Колеса его машины излучали 3 Р/ч, и на посту ее пришлось бросить. Отношение к нему на станции было неодинаково, но все едины в одном: человек честный, доброжелательный. А знавшие его получше считали добросовестным и талантливым специалистом, но чересчур мягким человеком, особенно перед начальством. Может быть, ему не следовало принимать директорство атомной электростанцией, он недостаточно знал ее специфику, Хотя тепловые станции по их сложности и искусству управления не уступают, а в чем-то превосходят атомные. В.П. Брюханов стал известен как заместитель главного инженера Славянской ЭС в ее звездный час, когда пускали впервые в мире 800-мегаваттные блоки после 300-мегаваттных. Это не простое увеличение мощности, а, по сути, новый тип энергоблока. И мне он также симпатичен.
Но вот как вспоминает он через годы ту ночь. “...Уже начали появляться руководители цехов и служб. Я прошу: коротко пробежать по станции, собрать информацию и доложить, мне надо звонить в Киев. Все разбежались, через какое-то время собрались, говорят: произошел какой-то взрыв, а какой — неизвестно, ничего нельзя понять. Я тут же позвонил начальнику главка, говорю, что причины не выяснены, персонал пытается дать воду на охлаждение реактора (в то время нам казалось: самое страшное, что может быть с реактором, — это то, что он останется без воды). Поэтому в любом случае нужно было обеспечить охлаждение его активной зоны. Потом позвонил Первому секретарю обкома партии, затем — министру энергетики. Конечно, началось столпотворение. Меня поразило, что не могли найти главного инженера. Он появился только часа в четыре, привычка была такая — отключать телефон. Начальник цеха дозиметрии получил команду произвести замеры. Оказалось 1000 миллирентген в час. Как выяснилось впоследствии, у наших дозиметристов прибор был такой, что шкала до тысячи... Из области приехал около 11 утра Второй секретарь обкома партии, чуть раньше — заведующий промышленным отделом обкома. “Что делать?” — спрашиваю. — “Готовить информацию”. — “Хорошо”. Секретарь парткома (?!, Л.К.) набросал: “1000 мР/ч” — я подписал. И эта бумага впоследствии оказалась криминальной. Суд посчитал, что я, используя служебное положение, специально занизил уровень радиации и тем ввел в заблуждение руководство области. За это я получил 10 лет. Я объяснял, что дело в приборе. Но меня не слушали...” Он так и не понял свою роль в ту роковую ночь! Сейчас на замечание о работнике, что это — хороший человек, на Чернобыльской АЭС отвечают, что “хороший человек” — не должность. Должности такой нет.
Брюханов-администратор был во многом представителем своего времени — застоя.
Я разговаривала с ним 3-го мая 1986 г. в Чернобыле в здания Правительственной комиссии. Он производил впечатление человека очень страдающего и крайне уставшего. Искренне жалел персонал: “Как же они будут работать на таких “грязных” блоках, готовить их к пуску?” Брюханов был болен. Пятого и шестого мая у него поднялась температура до 40 °С. Но он не сказал об этом начальству и не просил освободить его от работы даже временно, хотя уже был отстранен от должности.
— Вы были ночью на станции?
— Нет, я спал и не слышал. — Он имел ввиду, что не был на станции в момент аварии. Да и зачем? Он ведь не ядерщик. Но его видели на ЧАЭС не позднее трех часов.
— Я с 1952 года работаю в атомной энергетике, — позднее рассказывал мне министр атомной энергетики Н.Ф. Луконин — Будучи директором, всегда знал, когда останавливается блок. Даже проснувшись ночью, звонил на станцию — как дела? А на ЧАЭС у руководства такой системы автоматизма не было. И оно потеряло управление.
Не научили персонал в любое время суток ставить руководство станции в известность и об аварийной ситуации. А приучать к этому должны директор и главный инженер. Они же передоверились заместителю главного инженера, который в этом смысле оказался не воспитателем, а нарушителем дисциплины. Он должен следить за тем, чтобы подчиненные докладывали о малейших нарушениях регламента по инстанциям и записывали о них в журнале. Иначе младшие руководители тоже будут разрешать своим подчиненным скрывать нарушения... Так руководство теряет контроль над станцией. Ошибка должна страховаться на всех уровнях — организационных, морально-психологических, технических... Надо говорить себе: “Помни аварию! Даже ту, которой не было”. Тогда ее не будет.
Говорят, Брюханов еще ночью 26-го, по дороге на станцию, увидев разрушенный энергоблок из окна машины, сказал: “Это — тюрьма”. Он был осужден на 10 лет.
Специальный корреспондент газеты “Социалистическая индустрия” Е. Колесникова уговорила В.П. Брюханова в колонии побеседовать с ней (он отказывался от встреч с журналистами, чтобы не думали, будто он хочет оправдаться).
