Я не собираюсь анализировать книгу Марголина. Ограничусь несколькими замечаниями.

У Марголина был предшественник. Данте Алигьери

Читателю это мое утверждение может показаться преувеличением.

С одной стороны — величайшее творение всех времен, по праву увенчанное бессмертием. С другой — книга — хорошая, важная, нужная. Но, если говорить откровенно, есть в мировой литературе книги и посильнее «Путешествия в страну Зэ-ка».

Я далек от того, чтобы сравнивать художественные достоинства «Божественной комедии» с произведением Марголина. Имеется в виду нечто совсем иное. При всей несоизмеримости судьбы и таланта есть в чертах этих двух людей печать некоего родства.

Ведь в чем суть «Божественной комедии», если отрешиться от граненых терцин флорентийского «рифмача» — так называл себя сам Данте, дабы отмежеваться от поэтов, пишущих по-латыни и без рифмовки?

В обожествлении личности.

И действительно — если в начале всего сущего «было Слово», то почему бы гению словесной магии не поставить мощью слова обожествленный свой дух рядом с первоначальным Словом у самого престола Создателя?

Рай — конечная цель загробного странствования поэта. Но путь к обители высшего блаженства лежит через чистилище и ад, обнажающие всю меру человеческой уязвимости и несовершенства.

Самообожествление Данте наивно, стихийно, простодушно, хоть и является следствием целенаправленной субъективности.

Преданный сын церкви, он верил во все ее догматы. Его нельзя было заподозрить в ереси. И хотя вся «Божественная комедия» преисполнена славословиями в адрес Данте, его не упрекнешь ни в кощунстве, ни в отсутствии скромности. Ведь это другие превозносят его до небес, а он лишь слушает с сокрушенным видом, как бы подавленный собственным величием.

Вергилий целует его в уста со словами: «Благословенна мать, родившая тебя, гордая душа». Данте скромно молчит. Да и что тут скажешь?

Для Данте нет ничего более ценного, чем человеческая личность.

И для Марголина тоже.

Эпиграфом к своему труду он мог бы поставить слова, начертанные на вратах дантовского ада:

Но если Данте возвеличил личность, то Марголин сумел сохранить ее в условиях пострашнее тех, которые изобразил великий флорентиец в песнях своего «Ада».

В дантовском аду грешники несут наказание за преступления, которые они совершили как личности. Их и карают как личностей, ибо разрушение структуры души и утрата вследствие этого личностного мироощущения лишило бы наказание всякого смысла.

В аду же Марголина личность не наказывалась, а уничтожалась путем «расчеловечения и обезличения» — марголинские определения.

В «Путешествии в страну Зэ-ка» подробно рассказывается, как это происходило. Против этого процесса и восстал Марголин, и, что самое поразительное, победил.

Борьба человека за сохранение себя как личности в нечеловеческих условиях — основной стержень его книги.

Эпизод же с «лагерной гиеной», по-моему, вообще не имеет аналога в мировой литературе. Речь идет о «человеке со сросшимися черными бровями, цыганского типа, с бегающими глазами и мягким влажным ртом», терроризировавшем Марголина — рафинированного польского интеллигента, «Укропа Помидорыча», личность в лагерных условиях абсолютно беспомощную. Так «гиене», во всяком случае, казалось.

Но когда он украл у терявшего силы Марголина последний кусок хлеба, произошло невероятное. Утонченный интеллектуал, доктор философии, почти уже доходяга, избил его до утраты пульса.

Все поздравляли Марголина, как именинника. Но вот как он сам оценил то, что произошло: «Мне не было весело, и я был полон стыда, унижения и горя. В этот день я прошел еще один этап расчеловечения. Я сделал то, что было противно моей сущности. Среди переживаний, которых я никогда не прощу лагерю и мрачным его создателям, — на всю жизнь останется в памяти моей этот удар в лицо — который на одну короткую минуту сделал из меня их сообщника, их последователя и ученика».

Возведение в абсолют человеческой личности и роднит Марголина с Данте. Оба они прошли через ад: Данте — виртуально, а Марголин — всем своим человеческим естеством. Чтобы добраться до рая, который им виделся одинаково, если отбросить условности и поэтические красоты.

Для Данте он заключался в том, чтобы лицезреть Беатриче, восседающую у престола Святой Троицы.

Рай Марголина — это маленькая комната в Тель-Авиве, где у накрытого стола ждала его, погибающего, любимая женщина.

Прошло пять лет со времени моего приезда в Израиль. Приходилось заниматься разными вещами, но Марголина я старался из виду не терять. Иногда попадались на глаза его публикации в зарубежной российской прессе. В Израиле же его имя было окружено враждебным молчанием.

Как раз в то время наступили долгожданные перемены. Мы с Мишей Левиным стали издавать журнал «Ами». Первый номер «Ами» мы сварганили на обычной пишущей машинке, придав ему привычный для новых израильских граждан самиздатский вид. Материалов на второй номер тоже хватало, но мы призадумались. Что-то не клеилось. Журнал получался без души.

— Слушай, Фромер, — сказал мой друг и соредактор, — журналу нужен добрый ментор, который своим пером, авторитетом и мудрыми советами укрепил бы наши хилые интеллектуальные возможности. Давай обратимся к Марголину.

Я, разумеется, не стал возражать.

Не откладывая в долгий ящик, мы тут же позвонили Юлию Борисовичу, и он, узнав, в чем дело, очень обрадовался. Ведь это нас он ждал долгие годы в созданной вокруг него атмосфере почти вакуумного одиночества. За нас боролся, для нас писал, в нас верил.

«Приезжайте, ребята. Я вас жду», — закончил он разговор.

Мы должны были встретиться 20 января 1971 года. В пять часов вечера.

19 января Юлий Борисович Марголин умер.

…Второй номер «Ами» вышел с некрологом о нем и с тремя его работами. Он успел отложить их для нас. Мы получили эти тексты от его вдовы Евы Ефимовны.

Ну а у журнала начались неприятности.

22 февраля 2001 года, выступая на вечере, посвященном столетию Марголина, Геула Коэн назвала его одним из тридцати шести праведников, на которых держится мир.

Их всегда 36, этих праведников. Как только один из них умирает — рождается другой.

Как-то не очень верится, что праведников так много, но то, что Марголин один из них, — это уж точно. Ведь хранит же что-то этот мир от разрушения. Поиск справедливости, смысла, гармонии, красоты, надежды — не такое уж гиблое дело, если человечество до сих пор существует.

Анатолий Якобсон назвал Марголина «человеком, который олицетворял красоту и гордость человечества».

К Марголину применимы слова Мандельштама, сказанные о Чаадаеве: «Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка, и в награду за это подчинение подарила ей абсолютную свободу».

Я часто думаю о Марголине.

Это был человек, осененный особой благодатью, спасавшей его в концлагере, сопровождавшей в интеллектуальных поисках, в любви, в жизни, в литературе. Она была присуща лишь ему одному, но содержала в себе нечто очень важное для нас всех.

Знавшие его рассказывают о безмерности его ума, о необычайном его обаянии, глубине, великодушии. Все ощущали исходивший от него мощный духовный импульс — так кошки улавливают электричество, сгустившееся в потемневших тучах.

Это был человек, опередивший свое время.

В стране победившего сионизма тон задавали функционеры, требовавшие не дразнить советского медведя, а то он, мол, разорвет находящихся в его берлоге евреев. Медведя, мол, следует подкармливать и всячески ублажать. Тогда он сам отпустит этих евреев — таких тощих и невкусных.