Но жители все-таки, вопреки этому опровержению, верили... Ведь вот, поверили было даже такие, как полициймейстер Никольский и жандарм Бырдин!
21-го октября город зажил оживленною жизнью: после перерыва с 16-го октября вышли обе газеты («Восточное Обозрение» и официальные «Иркутские Губернские Ведомости»), возобновились спектакли в театре. В церквах совершалось молебствие (был какой-то царский праздник), население приятно волновалось слухами о манифесте. Чувствовалось, что происходит что-то новое.
Но день ушел, не принеся подтверждения подлинности манифеста. А утро 22-го октября пришло пасмурное, не предвещавшее ничего хорошего. Наоборот, часов в 10 утра жандармы произвели несколько обысков, причем даже и не у подозреваемых в «социализме», а у радикальной интеллигенции (напр., у инженера Малявкина).
Но в это же время нарочный из Черемхово, у которого была восстановлена телеграфная связь с Россией, привез в город текст манифеста, переданный по правительственному телеграфу.
Манифест немедленно же стали печатать в губернской типографии отдельным листком, и во втором часу дня громадная толпа, беспрестанно меняющаяся и обновляющаяся, рвала из рук редактора «Губернских Ведомостей» и его сотрудников у ворот типографии свежеотпечатанные «царские прокламации».
В городе было большое, возбуждение. Всюду на улицах толпы — шумные, оживленные.
В 3 часа дня в Общественном собрании открылся первый свободный митинг. Он был созван для обсуждения манифеста 17-го октября и для приветствия освобожденных из тюремного замка, нахватанных за последние дни «политических заключенных». Общественное собрание было переполнено празднично настроенным народом.
Митинг начался восторженным и шумным чествованием явившихся на него прямо из тюрьмы освобожденных забастовщиков и вообще всех, набранных жандармерией с 19-го октября. Играла музыка. Произносились речи. Несмотря на скептицизм, вызванный у многих содержанием манифеста 17-го октября, настроение было праздничное: как-никак, а отмечалась первая существенная победа над самодержавием.
На этом первом, после опубликования в Иркутске манифеста, митинге столкнулись довольно ярко и резко настроения двух активных групп его участников: либералов и революционной демократии.
Когда митингу пришлось избирать председателя, в переполненном зале Общественного собрания грянуло и скрестилось два имени:
— Мандельберга... Андронникова...
Доктор Мандельберг, В. Е., был очень популярным среди иркутской бедноты врачом, но, кроме того, это был видный активный социал-демократ, прекрасный оратор, располагавший к себе своей манерой говорить. Инженер кн. Г. З. Андронников выделялся в октябрьские дни среди либеральной и радикальной интеллигенции г. Иркутска своими темпераментными и решительными выступлениями на различных собраниях. Он упорно и неотступно добивался роли лидера иркутской радикальной буржуазии.
Два имени эти скрестились — и некоторое время трудно было решить — чье возьмет перевес. В конце-концов, огромным большинством митинг избрал в председатели В. Е. Мандельберга. Но Мандельберга в этот момент не оказалось в зале: выяснилось, что он, подобно многим активным участникам движения, ушел в эти дни «в бест», скрылся с проницательных глаз жандармов и шпиков. Через несколько минут он появился, встреченный оглушительными аплодисментами зала, и занял председательское место.
На митинге выступал ряд партийных (эсде и эсер) ораторов. Манифест 17-го октября был подвергнут основательной и резкой критике, — правда, не всеми ораторами с одинаковой силой и ясностью.
Освежая свою память отчетом «Восточного Обозрения» об этом митинге, приведу кратко наиболее основное, что было сказано тогда ответственными ораторами.
В. Е. Мандельберг (с.-д.) в своей речи указал, что манифест 17-го октября не попытка укрепления старого режима, за каковую следует признать манифест 18-го февраля и указ 6-го августа (так называемой Булыгинской думе), а уступка; уступка эта завоевана борьбой рабочего класса и интеллигенции с абсолютизмом.
— Те немногие товарищи социал-демократы, — сказал т. Мандельберг, — с которыми я успел обменяться мыслями по поводу только что полученного манифеста, очень пессимистически смотрят на него. Но каковы бы ни были недостатки манифеста, я не разделяю пессимизма товарищей: после 17-го октября царского самодержавия в России нет.
Решительней и резче высказался по поводу манифеста С. А. Лянды, подвергший закон 17-го октября подробной критике и указавший, что манифест этот ничего существенного пока русским гражданам не дает: он содержит в себе только одни обещания, но и те страдают крайней неопределенностью и двусмысленностью.
Определенней, чем тов. Мандельберг, и еще резче, чем тов. Лянды, выступил тов. Иванченко (с.-д.), говоривший от имени рабочих депо. Он предостерегал присутствующих от излишних иллюзий, считал совершенно неосновательным повышенное настроение по поводу манифеста и указал на необходимость готовиться к дальнейшей борьбе под знаменем РСДРП.
Ораторы социалисты-революционеры (В. А. Воскресенский и Г. М. Фриденсон) высказывались в этом же духе:
— Не поддавайтесь на удочку, не обольщайтесь иллюзиями!
Затянувшийся до 7 часов вечера, митинг принял следующую резолюцию, суммировавшую господствовавшее настроение присутствующих:
«Митинг признает: 1) что манифест 17-го октября является уступкой правительства и резко изменяет условия политической жизни страны; 2) что он, с одной стороны, не содержит ничего, кроме обещаний, а с другой — и эти обещания не представляют собой ясный и определенный ответ на выставленные Россией требования созыва Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права и гарантии всех свобод. А посему митинг полагает, что необходимо организовываться и продолжать борьбу за полное освобождение России».
Таков был ответ иркутской демократии на «милости» царя...
Но день получения в Иркутске проверенного и просмотренного администрацией манифеста не кончился радостно.
По злой иронии судьбы так же, как день опубликования в столице манифеста 17-го октября, и этот день обагрился у нас кровью первых жертв. И в этот день была пролита кровь...
Приподнятое, возбужденно-радостное настроение толкало жителей в общественные места — в театры, в рестораны, там, где людно, шумно и светло. Везде в таких общественных местах публика требовала от музыкантов исполнения «Марсельезы». Всюду это проходило гладко: даже офицеры вставали и на-вытяжку выслушивали революционный гимн. Но в главном тогдашнем иркутском шикарном ресторане «Россия» (помещался там, где теперь Дворец Труда) на этой почве разыгрался кровавый инцидент.
После того, как публика прослушала «Марсельезу», часть присутствующих в «патриотическом» порыве потребовала:
— Играйте «боже, царя храни»!..
Музыканты исполнили это требование. Когда заиграли царский гимн, часть гостей, и в том числе популярный в Иркутске культурно-общественный деятель, б. консерватор музея В. С. О. Р. Г. О. Антон Михайлович Станиловский, не встали. Тогда из группы находившихся в ресторане офицеров один обнажил шашку и ринулся к Станиловскому, но во-время был остановлен своими же товарищами. А в это время со стороны раздался револьверный выстрел, простреливший Станиловскому голову и уложивший его на смерть. Стрелял железнодорожный фельдшер Шамолин (Терентий Васильевич).
Опубликование «высочайшего манифеста» закончилось, таким образом, вполне достойно его авторов:
«Боже, царя храни», дикое убийство, смерть уважаемого и ценного человека...
7. Самооборона.
Как мы видели, темные силы проявили себя сразу же, в первый момент революционного движения в Иркутске, по существу застав иркутскую демократию неподготовленной, невооруженной. Но нерастерявшиеся революционные организации сразу же взялись за создание надежных и сносно-вооруженных кадров дружинников.
