Но сорганизовалась, видно, не одна галерка. Пока мы пели, по коридорам загромыхали, затопотали шаги: ввели солдат. А затем появилась полиция и потребовала, чтоб все выходили в коридоры. Мы поняли, что нас окружили и начнутся аресты.

На требование полиции уходить с мест последовал веселый, но решительный отказ.

С партером начались через весь зал переговоры:

— Родители! Нас собираются арестовывать! Что вы на это скажете?

От «родителей» поднялся редактор «Восточного Обозрения» И. И. Попов и предложил подчиниться требованию полиции.

Галерка запротестовала:

— Никаких требований! Разойдемся, когда сами захотим! Сегодня праздник!..

Попов и еще кто-то из «родителей» — влиятельных иркутских обывателей — вступили в переговоры с полицией. Они внизу в партере о чем-то оживленно заговорили с Никольским и приставами. Полициймейстер горячился, горячились и «родители». А вверху было весело, празднично, молодо-буйно. Листки перелетали из одного ряда в другой. Группировались по голосам, налаживали хор и пели студенческие и революционные песни. Кой-кто из «слабонервных» сунулся было уходить домой, но в коридоре их задержали:

— Не приказано выпущать!..

«Родители» тем временем, очевидно, договорились с властями и к нам вверх явилась депутация с предложением:

— Пожалуйста, расходитесь спокойно. Никто не будет арестован, вас только перепишут — и все.

Галерка вознегодовала:

— Знаем мы, что значит — перепишут!... Не желаем! Пускай выводят из театра войска, убираются сами прочь — и уж мы сами тогда разойдемся.

Парламентеры спустились вниз и снова оживленно заспорили с полицией.

А время шло. Был уже третий час ночи. Песни были перепеты все. Листки разошлись по рукам, попали «нечаянно» и к солдатам. Приподнятое настроение еще держалось, но положение становилось немного нелепым.

У нас на галерке начали раздаваться голоса о том, что нужно найти какой-нибудь выход. Ведь не всю же ночь тут сидеть... Но большинство весело соглашалось сидеть до утра.

Депутация снизу снова появилась и опять заявила, что с властями достигнуто соглашение: только перепишут и больше ничего!

На галерке пошумели, посовещались. Для бодрости пропели еще что-то. Наконец, были выставлены окончательные условия:

— Пусть переписывают, но только не требуя никаких документов и не оспаривая сведений, которые каждый из нас о себе даст.

Через несколько минут «родители» объявили, что условия эти приняты, и нам остается только терпеливо и, по возможности, в порядке выходить в коридор, через галерочное фойэ, где полиция поставила столы, расселась за ними и приготовилась нас записывать.

Мы весело двинулись с галерки.

В фойэ за длинным столом сидел полициймейстер, пристав и еще какие-то чины. Тут же находились депутаты-«родители», которые должны были следить за правильным выполнением сторонами выработанных условий.

И вот началось смехотворное!

Мы шли степенно, гуськом, один за другим, приостанавливались у стола и называли якобы свои фамилии. Сначала пошли Степановы. Один, два, десять Степановых! Затем кто-то сзади посоветовал:

— Довольно Степановых!

Пошли Смирновы, Михайловы, Ивановы. Полициймейстер хмурился, пристава ерзали на стульях и вглядывались в этих самозванных Смирновых и Степановых; «родители», поняв нашу хитрость, кисло улыбались.

Иногда полициймейстер или пристав не выдерживали:

— Какой вы — Михайлов, ведь я знаю, что вы такой-то!..

Но «Михайлов» заглядывал в лист бумаги, на который наносились фамилии, и не отходил до тех пор, пока не видел, что там нервно выведено: «Михайлов»...

В толпе было весело, шествие переписываемых двигалось медленно, но оживленно с шутками и прибаутками. Полиция нервничала: она уже сообразила, что влопалась и что нужно было бы бросить эту канитель, но из профессионального самолюбия не бросала. И мы проходили перед длинным столом, изощряясь в придумывании забористых фамилий. Под оглушительный хохот кто-то назвал себя важно:

— Шлягшпик!..[2]

Прохождение мимо полицейского стола длилось не менее полуторых часов. Как ни нелепо было для полиции выслушивать и записывать вымышленные фамилии, смысл даже в таком «смотре» демонстрантских сил был: полиция отметила известных ей людей. Правда, те, кому было бы очень опасно показаться на глаза полиции, и, особенно переодетым жандармам и шпикам, заблаговременно были нами сплавлены как раз в момент прихода солдат.

Когда мы вышли из театра, возле него, за шеренгой солдат темнела большая толпа: это встревоженные долгим пребыванием молодежи в театре родственники явились узнать, в чем дело.

Было больше трех часов ночи...

День первого мая кончился...

На востоке вздрагивала заря нового дня...

Прокламации, разбросанные в театре, были коротенькие, лозунгового характера, изданные Иркутским Комитетом РСДРП.

Шел четвертый день всеобщей забастовки в городе. В Общественном собрании (теперь Совнардом), в Управлении Заб. ж. д., в театре, в клубе О-ва приказчиков (теперь КОР), в других больших помещениях происходили митинги, к которым непривычные люди стали уже понемногу привыкать. Кипели политические страсти. Скрещивались мечи социал-демократов и социалистов-революционеров. Было бурно, оживленно, необычно. Город жил небывалою жизнью.

Несмотря на октябрь, снега еще не было, стояла погожая осенняя пора.

Было радостно, оживленно и безмятежно. Но ведь шла революция. А революция — не праздник, а великое кровавое дело. И должны были быть жертвы.

Они явились впервые у нас 17-го октября. Словно символизируя значительность вырванной в этот день у царского правительства победы, именно 17-го, в день подписания и опубликования знаменитого манифеста, в Иркутске, как и везде почти по России, пролилась первая кровь.

Мы знали, что в то время, как развивалась забастовка и происходили бесконечные митинги, шла организационная работа и у темных сил. Где-то копилась черносотенная энергия, которая вот-вот должна была проявиться. Были случаи, что на митингах в общее дружное настроение вдруг ворвется диссонансом черносотенное словечко из толпы, или произойдет попытка спровоцировать панику и замешательство.

На митинге во дворе Управления Заб. ж. д. 14-го октября, когда один из ораторов произнес непривычное для того времени слово «бойкот», из полуторатысячной толпы раздались отдельные, сразу же заглушенные крики:

— Не надо жидов!.. Говорите по-русски!..

На митинге 16-го октября в большом зале Общественного собрания черносотенцы проявляли себя уже значительно энергичнее. Сначала была попытка сорвать митинг: в председателя тов. В. А. Вознесенского из толпы на галлерее была брошена пачка нюхательного табаку; потом кто-то стал кидать камни. Отдельными группами втесавшись в толпу, черносотенцы вдруг сразу кидались к выходу, пытаясь таким образом вызвать замешательство. Кой-кого удавалось извлечь и выгнать вон. Вообще толпа относилась еще мирно к таким выходкам.

Когда черносотенцы убедились, что на митингах в закрытых помещениях им ничего не удается сделать, они стали действовать на улицах и уже значительно энергичней. Они открыли стрельбу из револьверов по группе забастовщиков, стоявших у Общественного Собрания. Стрельба пока была еще безвредная, и толпа оставалась сравнительно спокойной.

В этот же день (16-го октября) черносотенцы начали собирать свои «митинги»: на углу 2-й Красноармейской и ул. Троцкого собралась толпа, и в то время, когда в Общественном собрании шел громадный митинг (в помещении собралось до 5000 чел.), здесь с телеги какой-то полицейский чин держал речь к небольшой толпе хулиганов.

Штабом черносотенцев уже намечалась 3-я полицейская часть, находившаяся тогда на ул. Троцкого, между 1-й и 2-й Красноармейскими, руководителем черносотенного движения становился пристав этой 3-ей полицейский части Щеглов, действовавший в контакте с чинами губернаторского дома и направляемый помощником полициймейстера Драгомировым. Из неорганизованного состояния проявления отдельных хулиганских выходок черносотенное движение под «просвещенным» руководством этих опытных вождей стало выходить в планомерное, обдуманное движение: уже 16-го октября по городу были распространены черносотенные прокламации, в которых события освещались так, как всюду и везде в России в те дни освещалось революционное движение черносотенцами, монархистами и погромщиками.