— А зачем вообще нужно что-то говорить? — спросила Лушка.

— Но он же крестился!

— Он от этого хуже стал?

— Да нет… Курить бросил, нищим подает… Достоевщина какая-то!

— Ваша больница как называется? — задала глупый вопрос Лушка. — Лечебница для душевнобольных?

— Что вы этим хотите сказать? — заподозрил подвох зам.

— Если здесь люди, у которых болит душа, то, может быть, священник тот врач, который нужен? — Лушка смотрела спокойно и ожидающе. Будто действительно хотела услышать от зама хоть какой-нибудь ответ.

И заму вдруг расхотелось возмущаться, он вдруг признался себе, что притворялся — и сейчас, и месяц назад с братом, когда отчего-то брызгал слюной и крутил пальцем у виска, демонстрируя семейный позор. Никакого позора на самом деле он не ощущал, а похоже — заводил брата, чтобы тот привел какие-нибудь аргументы в свою пользу, а брат выслушал всё, и не сказал ни слова, и ушел неуниженный и таинственный, унося в сердце недостижимую примиренность с самим собой.

— Собственно говоря — ну да… — пробормотал зам. И вдруг выпалил основное: — А вы, Гришина, верите в Бога?

— Верю, — ответила Лушка.

Ответила так, как если бы ее спросили: «Вы, Гришина, дышите». — «Дышу», — ответила бы Гришина.

Странный вопрос, удивилась Лушка. Вопрос, у которого ответом может быть не только «нет», но и «да». Не веры он боится, а признания, что тоже верит. И наивно хочет, чтобы другой произнес эти политически стыдные слова: не в партию верю, а в Бога.

— Каждый человек верит, хотя, может быть, и не знает об этом, — осторожно сказала Лушка. — Только кому-то от этого радость, а кому-то страшно.

— А как, вы полагаете, было Олегу Олеговичу?

— Олег Олегович эксперимент ставил. Хотел узнать, как выглядит жизнь, если Бога из нее исключить.

— Вы полагаете, он потерпел поражение?

— А вы полагаете по-другому?

Зам покачал головой.

— Я у него был, — проговорил он, — сегодня после обхода. Купил банку сока и поил с чайной ложки. Сок по щеке стекал на шею. Бог наказал его слишком жестоко.

— Ну да, — сказала Лушка, — есть у Бога время носиться с грехами псих-президента!

— Вы полагаете? Но тогда можно всё?

— Так всё и можно.

— Значит, никакой разницы?

— Без разницы не бывает. Вы ее не там ищете. Хотите найти там, где нет.

— Да? Как это у вас так мозги работают…

— Сергей Константинович, а сок еще остался? Может, вы разрешили бы… Я могла бы около него побыть.

— Вы имеете в виду Олега Олеговича? Но… — Зам вдруг смутился и опустил глаза. — Вы, насколько я могу судить, не так уж сильно его любили?

— Мои прежние чувства относились к прежнему человеку.

— Видите ли, Гришина…

— Не думаю, что я смогу отравить его импортным соком. — Она поймала испуганный взгляд зама и ровно проговорила: — Убить просто. Для этого не надо спускаться этажом ниже.

Сергей Константинович старался посмотреть честно, но опять отвел взгляд. На лице полыхало смятение. Про Бога с Гришиной можно, а доверить ложку с соком…

— Я понимаю… — пробормотал он. — Что ужасно и неблагодарно… Но я не могу!

— Тогда зачем вы пришли? — спросила Лушка. — И зачем приходили вчера?

— Вчера? Да, да, вчера… И сегодня… Докажите! — вдруг воскликнул он. — То, что вчера… Повторите! Что у окна и со снегом… Или что-нибудь… Докажите!

Лушка посмотрела на него с сочувствием.

— Нет, — качнула она головой. — Это бесполезно. На доказательства вы потребуете других доказательств. Зачем прикасаться к ответам, когда нет вопроса?

— Да, я боюсь… — пробормотал он. — Мне охота спросить, а я боюсь… Почему ты не боишься? Почему?..

— Не мучайтесь так, Сергей Константинович. Надо проголодаться, чтобы понять, что хочешь есть. Сейчас вы хотите, чтобы я доказала вам жизнь. Как если бы ребенок питался грудью и требовал доказательств, что грудь есть.

— Я не про жизнь… — попробовал защититься Сергей Константинович.

— А про что? — спросила Лушка.

— Не знаю…

— А это тоже жизнь — то, что вы не знаете. Но я не настаиваю. Мое — не ваше.

Лушка взяла отложенную книгу и положила на колени.

Зам неловко поднялся. Зазвучали излишне быстрые шаги. Шаги приостановились у двери. Должно быть, зам оглянулся. Или хотел оглянуться.

Лушка не подняла головы.

Теперь она была рада, что книги вернулись. Она их прочитает. И перечитает снова. И попробует догадаться, что скрывает их поверхность. Она приблизится к обкатанным словам — и обнаружит пустоты в их сцеплениях, и не побоится заглянуть сквозь пугающие сторожевые тени — там что-то, что-то, иначе не надо было сторожить и отпугивать неготовых, там что-то, что-то, которое меня ждет…

Постепенно ее стало охватывать беспокойство. Что-то в визите зама было не так. Его неустойчивое настроение, внеземные вопросы то ли о смысле жизни, то ли ни о чем, да и сам его непонятный приход — с чем он пришел? С известием о том, что общественность потребовала священника? А Лушка при чем? Она что — профком или бухгалтерия? Всё таило что-то невысказанное, словно зам попеременно склонялся то к одному, то к другому, а говорил при этом третье и четвертое.

Нет, поняла Лушка, он приходил с другой целью. Ей надо было вовремя настроиться на внутреннего зама, но она не предполагала с его стороны никакой угрозы и не искала скрытые смыслы в его поведении. Нет, поправила она себя, угроза была не с его стороны, но он в курсе и каким-то боком с угрозой связан.

И тут, без всякой вроде бы связи, Лушка подумала о следователе, который являлся сюда уже который день подряд, но Лушку разговором не удостоил. Можно было и раньше сообразить: что-то не так. Будь Лушка на его месте, то именно с Гришиной и начала бы. Теперь нарочитость следовательских действий просто выпирала, хотя раньше казалось: не вызывает — не надо. Лушке и так всё ясно, а если ясно ей, то почему не может быть ясно другому. Однако странный зам чуть не криком прокричал, что не так тут всё просто. Значит, с зама ей и начинать.

Она отложила увлекательнейший учебник стереометрии, который стягивал материальный мир соотношениями и жесткими зависимостями, за этими зависимостями заподозревалась Лушкой давняя свобода, в которой немыслимо материальное рабство, потому что… Лушкина мысль споткнулась в своем полете о зама и не достигла возможных новых просторов.

Ладно, сказала Лушка, просторы потом, сейчас мне нужен зам.

Зам вошел стремительно, будто сдавал стометровку, и сказал без предварительных нюансов:

— Гришина, вам не повезло. — Лушка смотрела вопросительно. Лучше не мешать. Пусть сам скажет всё, что может. — Ладно, — проговорил зам, — я скажу. Я хотел вас выписывать — на мой взгляд, вы не представляете клинического интереса. Я не раз говорил об этом Олегу Олеговичу, но… Так вот, теперь тоже — но. Я понимаю, вы уникальное явление, и это вынуждает меня… Я хотел вас уберечь. И сейчас хочу. Короче говоря — я оставляю вас здесь на неопределенное время.

Лушка всё так же продолжала смотреть. Зам вздрогнул. Как лошадь — спиной.

— Видите ли, Гришина… В общем, у следователя на вас свидетельские показания. Десять человек видели, как вы душили Марию Ивановну.

— Я?.. — вырвалось у Лушки. Зам покивал с сочувствием:

— И другие десять клянутся, что Гришина, светясь в темноте как покойник, неправильно крестилась не той рукой. И не от плеча к плечу, а от колена к колену. И гипнотизировала несчастную постреволюционерку, скаля зубы и требуя: крови! крови!

Лушка пробормотала:

— Здесь не то заведение, которое должно их лечить.

— Очень интересно, Гришина. Куда же прикажите их определить?

— Да высадить всех на фиг из вашего трамвая! Пусть чапают пешком!

— А пешком — это как? — заинтересовался зам.

— А чтобы сами добывали себе перловую кашу с хеком. Им делать нечего! Они у вас сплетни сочиняют, как стихи!

— Вы так полагаете, Гришина? — задумался зам. — Может быть, может быть… Но речь-то не об этом. Речь, извините, о вас. С их подачи и приговорить могут.