— Я всегда точно знаю, — с гордостью возразила золотоволосая. — И всякий раз без ошибки. Да я тебе скажу! Первый раз — я девицей была.

— Первый раз все девицы.

— Дура! Я не про то. Меня на аборт распяли — а я девица. И без всякой вашей подделки. А эти кобели ржали.

— Кто?

— Врачи. Собрались все. Заглядывали, как в кувшин, и ржали.

— Не бери в голову, — попыталась утешить Лушка.

— Так теперь что. Теперь не беру. Было-то как? Мой дурачок меня пожалел, я даже штаны не снимала, а всё равно.

— Так поженились бы.

— Хотели, а нас никак. Несовершеннолетние. Мать меня чуть не покалечила.

Лушка попыталась улыбнуться — чтобы не ухнуть в чужие провалы.

— Не бери в голову… — пробормотала она по-родному. Золотоволосая заморгала часто. С пухлых век свалились две слезины.

— А почему не смеешься? — спросила она, почти приглашая к веселью.

— Не смешно потому что, — объяснила Лушка.

— А другие — с копыт долой…

— Ну и плюнь.

— Я и так… — кивнула золотоволосая и вдруг фыркнула: — А они все хотят!

— Кто?

— Ну, здесь… Все забеременеть хотят, а получится — у меня. Да я тебе скажу… Ну, самое такое скажу, чему и не верит никто… Я после того раза — ну, после самого первого, когда ржали… Я после того не то что… Я от взгляда могу!

— Что можешь?

— Так я же говорю! От взгляда залетаю! Посмотрю на мужика — и готово! Посмотрю — и на аборт! Считаешь, справедливо? Все бабы — как положено, с чувством и по-всякому, а я — и знать ничего не знаю! Ну, представляешь — ни-ни! Одни чистки!

— Ну и подумаешь! — бодро сказала Лушка. — Родила бы одного-другого, а там бы наладилось.

— Так не дают! — вскочила золотоволосая. — Я тогда в эту консультацию — чтобы все по-правильному… Ну, муж и всякое такое… Я же не успевала! Без всякого разговора — бац! Мужик не моргнул, а уже алименты… А женская консультация меня — сюда, и нигде до сих пор не верят, соорудили мне там кремлевскую стену, а толку — шиш… Четырнадцать — видала?

Лушка кивнула, зачарованная. Золотоволосая наклонилась доверительно:

— А тут междусобойчик этот… А, думаю, да сколько можно, хоть попробую. И представляешь? Одно разочарование. То ли на гвоздь села, то ли шило проглотила… И из-за этого всемирная бодяга?!

Тут Лушка не выдержала и впервые то ли за два, то ли за три года согнулась от хохота.

— Тоже ржешь? — мрачно спросила золотоволосая. — Ржете все, а мои четырнадцать — непорочные, а их вычистили! А теперь что — теперь и я, как прочие… Кто теперь непорочного родит?.. Это вы сумасшедшие, а не я!

— Мы… — тихо согласилась Лушка. — И правда — мы… Ты не думай — кто-нибудь опять попытается… Получится когда-нибудь.

— Да, конечно, — сказала золотоволосая, — только я не смогла. Жаль, понимаешь?

— Тебя как зовут? — спросила Лушка.

— Надея… — как-то осторожно произнесла золотоволосая.

— Вот видишь, — сказала на это Лушка.

Надея замолчала, прислушиваясь к чему-то. И вдруг сказала:

— Что-то вижу. Только сказать не могу.

— Я не над тобой смеялась, — сказала Лушка, — а над всем этим… Из-за тебя получилось — если со стороны взглянуть… Вот где дурдом, вообще-то. Не в тебе, а за тобой. Ну, все прочие — идиоты, а ты — нет.

— А я думала — никто мне никогда ничего такого не скажет…

— Я тоже тут не ожидала. Со мной тоже тут говорили… — признала Лушка. — Нигде бы больше не получилось.

— А делать ты можешь? — спросила Надея.

— Не знаю, — сказала Лушка. — Это трудно — сделать то, что надо.

— А что надо — знаешь?

— Чтобы не уменьшаться, — сказала Лушка, — а наоборот.

— Вот, — кивнула Надея, — мне это и надо. Но меня опять уменьшат.

— Не соглашайся, — сказала Лушка.

— А они не спрашивают, — сказала Надея. — Они думают, что лечат. Лечат меня — от меня самой. Я тебе скажу. Я родилась, чтобы рожать, а мне почему-то не дают. Во мне вообще другого нет. Когда я беременная, я сразу нормальная.

— Но если ты про тот сабантуйчик… Ведь это совсем недавно?

— Да я на третий день точно знаю.

— Почему не третий? — удивилась Лупка.

— Ну, первый не в счет, сама понимаешь. На второй — слушаю. Живот слушаю, ноги, руки — везде. Оно везде говорит, а в голове — понимает. Всегда точно без всяких анализов. И про всякую другую могу сказать. За руку возьму и скажу. — Надея взяла Лушку за руку, с сожалением покачала головой. — У тебя нету.

— Нету, — подтвердила Лушка.

— Я их всех проверила, — сказала Надея. — Все пустые. Одна я.

— Не одна, — вдруг возразила Лушка.

— А кто еще? — ревниво удивилась Надея. Лушка промолчала.

— А! — прозрела Надея. — Это партийная? Я ее не считала… Да что у нее может! Партбилет и родится.

— Нет, — тяжело сказала Лушка, — у нее родится совесть.

— Сама отдельно, совесть отдельно — зачем ей? — усомнилась Надея.

— Чтобы когда-нибудь стало вместе, — сказала Лушка.

— Это она убила, да? А ребенок на нее смотреть будет… Лучше бы ей удавиться.

— Почему ей должно быть лучше? — странно спросила Лушка.

Надея взглянула в ее лицо и испуганно замолчала.

— Нет, — сказала Лушка. — Ты не так подумала. Я не прокурор. Я, наверно, защитник.

— Так я поэтому и пришла, — обрадовалась Надея. — Чтобы ты защитила.

— Да как?.. — вырвалось у Лушки.

— Ты можешь. Я чувствую. Мне больше не к кому, — сказала Надея. — Они же мне — как чуть, так укол. Ну и рисуй-считай! Ты сможешь? Я родить хочу! Чтобы они не на стенке только… Пожалуйста…

Слезы из пухлых глаз закапали очень быстро.

— Не реви, — тихо попросила Лушка.

Ну вот, сказала она самой себе, я запуталась в застольном президиуме, который зачем-то раздвинул мне, девчонке, место в своей середине и надеялся, что я не только выполню его желания, но и обозначу их. Чтобы они, сидящая за столом здешняя элита, получили возможность формулировать то, чего они хотят, не сознавая. Они не понимают, что могут хотеть разного. И что только увеличили мое ощущение вины и бесполезности. Но что-то смилостивилось надо мной, и вот человек сказал, чего просит, и сказал, что помочь могу только я, и так оно здесь и есть, и меня уже не укроет неопределенность, и если я отвернусь, то убьют, не ведая греха, и этого, и на крашеной стене проступит убогая идея пятнадцатого несовершившегося, и мой список убиенных удлинится, и неподъемная ноша станет еще неподъемней, но никто не освободит мои плечи. Никто, кроме меня самой. Решай, решай, тебе и нужно-то задержаться здесь на какой-то там год…

— Пожалуйста… — шелохнулся вовне голос Надеи.

— Да, да, — очнулась Лушка. — Да.

— Я сделаю всё! Все, что скажешь!

— Перестань, — сказала Лушка. — Хватит.

— Ага, — охотно согласилась Надея, мгновенно ощутив, что Лушка идет навстречу. Она целиком превратилась в слух. Она ждала приказа.

И Лушка приказала:

— Никому не говори. Ни во сне, ни наяву. Никому.

— Ага… Я же не дура… — радостно вскинулась Надея.

— И тех, на стене… Сотри их. Пусть этот будет по-настоящему первым. — Надея смотрела неуверенно. Лушка настойчиво повторила: — Ты должна привыкать… Ты же не оставишь их кому-то, когда выпишешься?

— Выпишусь? — Надея совсем растерялась. — Ну да, не оставлю… Меня правда могут выписать?

— Ты здесь сколько?

— Шесть лет…

— Хватит, может?

— Я уже и думать перестала… Ко мне и не приходит никто… И мать куда-то уехала… Мне и жить негде!

— Здесь тебе ребенка не оставят. Хочешь родить — выздоравливай.

— Не больно-то я и больная…

— Тогда заболей, чтобы выписали! — воскликнула Лушка. Надея вдруг улыбнулась. Блеснули дивные зубы. Под стылой маской неряхи стало оживать совершенное лицо.

А через час влетел зам и сел на соседнюю койку.

— Вы представляете, Гришина, они требуют священника! — выпалил он. — Кому-то из них вздумалось креститься!

— Ну и что? — ожидающе спросила Лушка.

— Эти идеи просто лезут в форточку! — возмутился он. — Месяц назад крестился мой старший брат. Старший, вы понимаете? Если бы это отмочил младший, я бы сказал, что у него молоко на губах и, соответственно, ветер в голове. А что я скажу старшему?..