— Вымой… — сказало что-то, что находилось вне рук. Марья послушно направилась к раковине.
Палата вернулась на место. Стало просторно. В теле шумело, ослабевая.
— Давай попробуем, — сказала Лушка.
— Нет, — сказала Марья.
— Да почему?
— А если она действительно не вернется?
— Ее проблема.
— А я тогда кем буду?
— А сейчас ты кто?
— Это второе.
— Ты действительно спятила.
— Если думать об ответственности за свой поступок значит спятить — пусть.
— А она — думала?
— Это она. Меня это не освобождает.
— Да слышать я этого не могу! Тебя, дуру, и спрашивать не надо!
— А вот об этом давай серьезно.
— Не хочу я с тобой ни серьезно, ни как!
— Скажи-ка, это по твоей милости месяц или сколько там назад я торчала врастяжку? Ответствуй, мать моя, ответствуй. Хватит духу правду сказать? Из-за тебя?
— Может быть.
— А точно не знаешь?
— Нарочно ничего не было.
— А что было?
— Я забежала, а у тебя упражнения. А потом стойка эта… Ну, стоишь — и стой. Я и не подумала ничего по-настоящему.
— Ты хоть понимаешь, что у тебя в руках?
— Да я и так стараюсь!
— Знаешь… когда я еще смогу с тобой поговорить…
Нет! Нет! Нет! — орало в Лушке, но горло пресеклось пустотой, а тело предусмотрительно забыло, как нужно двигаться, и пережидало, когда иссякнет шквал, рожденный в неподвластных ему горизонтах. И Марья приостановилась тоже, к чему-то прислушиваясь, к каким-то своим терпящим крушение мирам, и вдруг засунула руку в изголовье кровати и вытащила общую тетрадь, толстую и в дерматиновом переплете серого цвета, и, помедлив мгновение, положила ее Лушке на колени.
— Это тут кое-что мое, — проговорила она, не глядя на Лушку. — Хорошо бы сохранить. Хотя… В общем, если что — я ее тебе подарила.
— Что — если что?.. — возмутилась Лушка, но получилось испуганным шепотом. — Ты что тут такое о себе думаешь? Да я эту психопатку…
— Замолчи! — резко оборвала Марья. — Она — это я. Каждый — я! И для тебя так же. Особенно — для тебя.
— Да я же чтоб тебе лучше… — отступилась под Марьиным напором Лушка. Смотрела растерянно и несогласно. — Для тебя!
— А для нее? — въедалась Марья. — Сможешь одинаково для меня и для нее?
— Да с какой стати? О чем эта дура раньше думала!
— А ты? Ты — раньше? — Лушка сникла. Марья добавила уже не так резко и почти устало: — У каждого свое право — и на ум, и на глупость. И есть черта, которую не надо переступать.
— Ну, понятно, — бормотнула из какого-то своего угла, как из конуры, Лушка. — Все знают лучше. У всех зудит меня переделать. Валяйте. Мне прямо невтерпеж на это посмотреть. Ну? Какая еще черта?
Марья переждала ворчание и, не принимая его во внимание, ответила:
— Граница человеческой личности, туда нельзя без согласия.
— Да неужели? Я — не моги, а в меня — будьте любезны, кто следующий!
— Кто-то должен останавливаться первым.
— Ага, это как раз я! — В глаза Лушке налились гневные слезы. Она отвернулась. Она чувствовала свое бессилие.
Они молчали долго.
— Но ведь у тебя и раньше было… Ты ведь вернешься? — проговорила Лушка.
Как на вокзале перед отходом поезда.
— Ну, наверно, — отозвалась Марья из отъезжающего окошка. — Но я не знаю, когда. Ты справишься одна?
— Я не одна, — возразила Лушка.
— То, к чему ты прикасаешься… Поклянись, что…
— Не буду!
— Поклянись, что никому во вред…
Голос Марьи прервался. Может быть, от волнения прощальной минуты, а может быть, потому, что принадлежал уже не ей.
Кому Лушке клясться? В чем?..
Лушка напряженно смотрела на маленькое взъерошенное существо, заботящееся из психушки о всеобщей людской защите от Лушкиной вредности. Да она поклялась бы хоть в чем, лишь бы Марью удержать, лишь бы та усмехалась, иронизируя над парадоксами и сама их изобретая, лишь завела бы доверительный разговор о божественных энергиях — а зачем меньше? Но лицо Марьи гасло, уплывая, раздвигалось перед чуждой убойной настырностью, и вот чужая встала, хрустко потянулась, зевнула, будто со сна, и огляделась, прикидывая, чем бы тут дальше заняться.
Лушка подавила в себе протест, заставила себя подняться, ощутила зажатую в руках тетрадь, пронзительно вдруг поняв, что Марья осталась теперь только в этом плоско сжатом вместилище. Непримиримо взглянув в чужое лицо, Лушка оттянула на груди футболку и, спрятав Марью за пазуху и не обращая больше внимания на всяких там нахалок, подчеркнуто твердо отмаршировала до двери.
Но у двери все-таки оглянулась: He-Марья целеустремленно направилась к мусорной корзине, вытащила заткнутую часть одеяла и стала торопливо искать съедобные куски.
* * *
Воспринимая находящихся в коридоре людей как смутные тени, Лушка дотащилась до пальмы, уткнулась лицом в податливый лист и заплакала.
* * *
Койка, пустовавшая несколько месяцев, оказалась наконец занятой. На ней поверх одеяла лежала грузная женщина. Женщина тяжело спала, будто совершала непосильную работу, и мучительно храпела. Соседки на других кроватях сидели, испуганно глядя друг на друга.
А Лушке нужно срочно уснуть, чтобы ни о чем не думать. У нее болело тело и оттягивало кожу, будто она неделю высыхала под июльским солнцем. И некуда девать усталость — теперь и в этой палате так плотно, что можно выпиливать шпалы.
Как ужасно храпит эта несчастная. Какие одинаковые эти соседки. Наверно, которая-то из них зеркало. Бедная Марья. Как ужасно она смеялась.
Я хочу спать. Я забыла у Марьи букварь. Наверно, Елеонора сожрет его тоже. Как же остановиться, чтобы не думать. Я не буду думать. Я думаю о том, что не буду думать.
Можно подумать, что я думаю.
Такого храпа я не слышала. Наверно, ей снится, что она умирает. Она не знает, что умирать надо тихо. Как взвилась Елеонора. Не хотела умирать. И зачем столько есть, если тела нет.
Я не усну. А бабка могла заснуть под бомбежку. И спала после пожара, когда сгорело всё. Проснулась и стала расчищать фундамент. И сама построила дом. А его опять сожгли.
У нее лечились. И сжигали. Почему?
Марья. Бедная Марья. Если бы это было неправдой. Нет, там было столько, что неправде нет места.
Раздвоение личности, говорит псих-президент. Как будто это что-то объясняет.
Интересно, Марью от Елеоноры тоже лечили уколами?
А кровь остановилась. Я снова смогла. Я знаю, что могу. Я смогла бы и другое.
Этот храп. Похоже на землетрясение. Если будет падать потолок, храп удержит его на середине. Будет поднимать и опускать. Потолок тоже начнет дышать. А потом захрапит.
Всё. Я больше не могу.
Лушка решительно встала и вышла в коридор. Сочился тусклый ночной свет. Угол под пальмой был темен. Она шагнула в него и с облегчением укрылась темнотой.
Ее разбудил длинный ползущий звук. Звук был от матраца. Матрац волокли две соседки. На нем храпела толстая женщина. Лушка засмеялась. Соседки испуганно замерли и посмотрели в дальний конец коридора. Пригнутый плафон на столе дежурной освещал пустой стул. Соседки с сомнением посмотрели на свой воз.
Лушка бесшумно подошла, соседки вместе вздрогнули. Лушка кивнула на матрац; и взялась за передний край. Соседки синхронно подхватили задние углы.
Матрац дружно заволокли в ванную комнату. Близкие стены усилили храп.
Серел рассвет, но до семи было далеко, и они почти выспались.
Храпящую пациентку обнаружила под раковиной дежурная врачиха. Врачиха сначала перепуталась до крика, потом попыталась разбудить, потом провела следствие. Криминальная палата вычислилась без затруднений.
— Кто? Почему? — гневно спросила врачиха.
Синхронные соседки, не вылезая из-под одеял, дружно показали на Лушку.
Лушка моргнула, но смолчала. Потому что после сна с удобствами решила себя перевоспитать и относиться к каждому как к себе. Врачиха развернулась к Лушке.
