— Уволят, или под сокращение попаду… — Она почти плакала, и у меня внутри опять сильно удивилось: мы могли драться, хлопать дверями, даже, пожалуй, подать в суд, но плакать?.. — Ближе к делу, Константин Георгиевич, ваши услуги все-таки оплачены, так уж будьте добры, и любезны конкретно, чтоб я не дергалась, а Машенька обошлась без иллюзий… У меня синхрофазотрон заклинит!

И тут ситуация в третий раз незапланированно отпочковалась в сторону, ибо уважаемый Константин Георгиевич не спеша вытащил портмоне, отсчитал десяток хороших купюр, положил на кухонный стол и придавил сахарницей. (Серебряной. Я тоже не люблю золото, папа.)

На этот раз Валентина подавилась по крайней мере крышкой от гусятницы, покраснела в явно опасной степени и ринулась вон, бормотнув, что срочно желает собраться.

Поведя оком в сторону сахарницы, несколько покосившейся над непривычными дензнаками, Константин Георгиевич произнес:

— Теперь я свободный художник, не так ли?

— Ну, если вы любите серебро, а золото можете выкинуть за окно…

— Красивые вещи, — признал Константин Георгиевич.

— Их любил наш отец.

— О вашем отце я информирован, о а золоте нет.

— Это моя история. Купила кулон сердечком, еще в школе. Отец попросил посмотреть, вертел минут пять, пальцы сделались брезгливыми, мне уже было понятно, что теперь я эту вещь в руки не возьму, а он размахнулся и швырнул кулон в форточку.

— По логике, он должен был чем-то это компенсировать.

— Он подарил мне уникальную гривну своей работы.

— Гривна?

— Ожерелье.

— Можете показать?

— К сожалению, нет. Гривна пропала почти сразу.

Он хотел еще о чем-то спросить, но шумно и громоздко вторглась сестра, объявила, что готова, что оставляет мне эти деньги, что хотела заглянуть к тетке, но уже не успеет, а эти автобусы без обозначения номера и маршрутов, бывает, отправляются раньше, и что-то еще, что-то еще, слова сыпались и сыпались, остановиться она не могла, и всё опять вернулось к тому, что она не успеет.

Открытое полминуты назад лицо психиатра сменилось маской очнувшегося от утомления Дон Жуана.

— Я на машине, если пожелаете.

— Ой, спасибо, — пожелала сестра, — вы меня спасаете, можно сказать. Тогда у нас полчаса в запасе, я сейчас еще кофе… — Она вцепилась в турку, как в якорь, и повернулась к нам спиной. Со спины она смотрелась великолепно.

Я пожалела, что не вижу лица великого специалиста, но от него явно накатывало что-то провальное. Я с некоторым удивлением отметила, что сестра, приведя психиатра для меня, не дала ему и пяти минут для разговора по делу.

Специалист развернулся в мою сторону:

— К сожалению, я завтра улетаю в Москву, оттуда в Женеву на симпозиум. Если хотите, можете прийти ко мне на прием недели через две.

— Нет, благодарю вас, не стоит беспокоиться.

— Из того, что рассказывала мне уважаемая Валентина Ивановна… — Он усмехнулся правой стороной и тут же натянул на левую полную серьезность. — Я сталкивался со сходными — по крайней мере, по внешнему рисунку — случаями. И чаще всего дело кончалось тем, что внезапно проявившаяся дополнительная часть личности порабощала, к сожалению, прежнего хозяина. Хотя вы особа весьма волевая. Тем не менее я бы советовал обратиться к специалисту без промедления. Я могу сегодня же договориться с одним знакомым психиатром — временами мы оказываем друг другу небольшие услуги. Он завотделением и располагает всем необходимым — в социалистических пределах, разумеется.

— Где-то располагают и бльшим? — без особого интереса спросила я. Я не была убеждена, что нуждаюсь в помощи медицины.

— Я попрошу, чтобы он принял вас на обследование, — уклонился от дальнейших критических замечаний Константин Георгиевич. — Конечно, если вы хотите этого сами.

— Пусть только не захочет! — разразилась сестра. — Болезнь — это болезнь! Ее надо лечить! Ты же лечишь зубы! Если бы мы не обращались к стоматологам, нам уже давали бы по семьдесят лет! Раз болезнь — надо хотя бы попробовать.

— А если… — Я посмотрела на своего психиатрического гостя с некоторым сомнением. — Если — не болезнь?

Константин Георгиевич покачал головой — по-моему, с сочувствием.

— Врачевание с учетом такой концепции мне неизвестно. Хотя…

— Пейте кофе, опять опрокину! — вклинилась сестра и, схватив турку голыми пальцами, брякнула ее на стол, вовсе не расплескав, кинулась ко мне, вжала мою голову в свой живот, лишив слуха скрипом одежды и судорожными объятиями.

И это моя сестра, всегда невозмутимая, как компьютер! Я кое-как вывинтилась из нее и встала, чтобы оказаться на будущее в равном положении. И увидела, что на каждой щеке Валентины висит по слезище величиной со сливу.

— Пойдем, я тебя умою, — сказала я почти потрясенно и увела ее в ванную. — Ну? Что за балаган?

— Пустяки… — Она мотнула головой и застонала в пригоршнях холодной воды. — Ушел, зараза!

Дождалась, дура!

— А кто тебя предупреждал?..

Она закивала покорно и вздохнула:

— Светка… — Светка — это ее пятнадцатилетняя дочь. — С ним остается!

О Боже, сказала я то ли вслух, то еще как.

Тут в дверь поскреблись, и шелковый баритон напомнил:

— Дамы…

— Я позвоню, я обязательно позвоню…

Валентина ринулась в прихожую, где ее спину уже ожидало распахнутое баритоном манто.

Я стояла в открытых дверях, пока они ждали лифт. У психиатра нашлось время, чтобы повернуться в мою сторону и сказать:

— Даже если вы правы… если не болезнь… Тогда — бандитизм. Когда на вас нападают подальше от фонаря, вы обращаетесь в милицию. Если пожелаете, конечно.

Лифт раскрыл пасть. Сестра прыгнула в нее первой и поставила между старческими челюстями ногу в новом итальянском сапожке.

Психиатр опять наполовину усмехнулся, вполне, по-моему, по-человечески, махнул, не поднимая руки, зажатой в кисти пухлой кожаной перчаткой — в жесте мне почудилось сожаление.

Челюсти сомкнулись, лифт потащил гостей вниз.

Сестра так и не позвонила мне ни через день, ни через неделю. Ни даже через две. На мои обеспокоенные звонки ящик не отвечал — он ни на какие звонки не отвечал.

Ладно, сказала я себе. Когда что-то созреет до сообщения, мне сообщат.

Но чем больше проходило времени, тем больше нарастало ощущение неблагополучия и даже удушающего меня обмана. В конце концов я уговорила себя, что мне пора виниться перед оскорбленной спермой теткой, и набрала ее номер.

— Нет, вы меня достали! — завопила в трубку моя христианская тетка Лиза. — Ты хоть дура прямолинейная, а твоей Валентине и на том свете грехов не отмолить!

Я что-то невнятно бормотала, сожалея о звонке, я не желала знать о чужих грехах, потому что чувствовала, что и без того знаю почти всё, но тетка уже разразилась повестью временных лет. Она признала, что действительно настрочила Валентине паническое по моему поводу послание, требуя, чтобы сестра приняла родственные меры. Тетка выделила вполне кругленькую сумму для этих нужд (в несколько раз больше, чем было заплачено психиатру), сестра мгновенно примчалась меня спасать, энергии у нее всегда было на десятерых, она выудила в миллионном городе самого модного и почти недоступного специалиста, уговорила явиться ко мне на квартиру, чего он вообще никогда не делал, и тут все для всех пошло не так и не туда.

— Чего ж ты ей мужика-то отдала, дура? — отчитывал меня телефон теткиным голосом. — Ей своего было мало? Девку бросить! Да ей едва пятнадцать — что она сейчас наворотит по такому примеру? А Николай?.. Ну, трещотка пустоголовая!.. Да никто ее не бросал, перестань ты! — оборвала тетка мои объяснительные попытки. — Это она перед тобой следы заметала как могла…

Я оглушенно попыталась восстановить наше кухонное сидение. Нарушение логики началось с опрокинутого кофе — никакие пальцы у Валентины сроду не дрожали, она мастер спорта по стрельбе, у нее девяносто шесть из ста. А ее упреки великому специалисту, а на автобус опаздывала… Да у нее была неделя без содержания, гневно заявила тетя Лиза. Меня замутило, как при беременности, я поспешила сесть, чтоб ненароком не рухнуть, а трубку вдавила в ухо так, что она из другого вылезла. Не на себя она разговор переводила, это бы ничего, она — чтобы мы не разговаривали, она же усекла что-то с первых мгновений… Да если бы во мне не отозвалось на этого Константина Георгиевича и если бы не отозвалось в нем, в ней бы сработало в рамках обычного, не более, не до потери пульса, чтобы семью бросить. Моя сестренка запаниковала оттого, что теряет не обретя, сестренка не могла пережить, что на ее глазах стала зародышево проявляться возможность сближения двух отдаленных систем. С каким напором она стала призывать меня лечиться! Ты, мол, что — спятил? У нее же крыша едет! Даже про зубы — у самой ни одной пломбы, это у меня четыре… Хреново мне, черт подери. И эта история в ванной — и муж-то бросил, и дочь отказалась — и только для того, чтобы я не заподозрила, не вычислила этот блеф.