Мою тетку будто мелом посыпали, она онемела и окаменела навсегда. Для меня, по крайней мере.

А через неделю явилась моя сестра. И, еще не переступив порога, завопила:

— Что у тебя с бровями?..

Сказала бы лучше — без бровей! Я их ликвидировала, чтобы Е. нечего было выщипывать. Но Е. это вполне устроило, она стала рисовать их по своему усмотрению, чаще всего круглыми, как баранки. На момент явления сестры рисунка на мне не имелось, но впечатление, видимо, было достаточно сильным, потому что Валентина, позабыв поздороваться, ринулась сразу на кухню, плюхнулась роскошным задом на маленькую табуретку и повелела:

— Рассказывай!

Я хотела сделать вид, что не понимаю, хотя было ясно, что ей известно и про сперму, и про кое-что другое, и не исключено, что она сбегала даже к Л. Она с детства стоила пятерых, а тут ответственность за младшенькую должна была вознести ее энергию в квадрат. И вообще у нее исходное свойство — знать в любой области больше специалиста. И самое фантастичное в том, что каждый раз получается, что она действительно знает и действительно больше — на уровне ее родных ЭВМ. Мгновенный здравый смысл и чудовищный вычислительный аппарат. Однако я подумала, что мой случай — не из компьютерной области.

Заглянув за мой мозжечок, Валентина мгновенно пресекла мои уклонения:

— Не валяй ваньку! — Я хотела заупрямиться, но она выдала обескураживающий козырь: — Ну кому ты еще расскажешь? — И правда — кому? — И я рассказывала часа два. Она подошла глобально: — Может, в Москву надо?

— С какой стати?..

— Ладно, я подумаю.

Где она его раздобыла, для меня осталось тайной, но факт есть факт. К вечеру следующего дня она притащила ко мне очень красивого мужика и заявила, что это лучший психиатр в городе.

Лучший был мой ровесник, у него были смачные бабьи губы, и у меня возникло впечатление, что психиатру каждое утро охота накрасить их сальной помадой от какого-нибудь Диора. Я не жалую излишне красивых мужчин, мне кажется, что они по-женски озабочены собой и не склонны в полной мере выполнять предначертанные обязанности, они не воины, не защитники и даже не завоеватели, потому что слишком часто предпочитают, чтобы завоевывала женщина. Разумеется, самая яркая из возможных на данный момент. Взглянув на гостя, я заподозревала, что этот принцип лежит и в основе его целительных чудес — влюбившись, женщина перевернет мир, не говоря о такой малости, как вытащить себя из внутреннего кризиса, преодолеть психоз или смеясь развенчать свою недавнюю навязчивую идею, неосознанно заменяя ее новой.

Сестра телепортировала предупреждающий взгляд. Стало быть, на моей физиономии вполне четко прописались мои убеждения.

Я бы предпочла выставить непрошеного душеведа за дверь и хлебать свою кашу самостоятельно, но кошачье любопытство — что по моему поводу наплетет профессионал — перетянуло.

— Проходите, — пригласила я. — Вы не против, если на кухне? Кто-нибудь захочет чаю или кофе — всё под рукой.

На кухню ему не хотелось, это было очевидно, но он решил для начала больному уступить. Он прошел на кухню первым, ногой отодвинул с дороги настороженного пуделя (зажмуренный Туточка вторые сутки пребывал за помойным ведром, травмированный вторжением генерирующей идеи сестры) и занял самое удобное место.

Сестра прочувствованно сжала мой локоть. Она так очевидно меня любила, что я решила потерпеть, сколько смогу. Валентина бесшумно взяла на себя роль хозяйки. Я устроилась напротив гостя, чтобы не только он мог изучать меня, но и я его.

Психиатр вытащил длинные заморские сигареты. Сигаретный дизайн впечатлял, как нокаут.

— Извините, но я перестала курить, — сказала я.

— Когда? — меланхолически спросил он, демонстративно посмотрев на хрустальную отцовскую пепельницу, оправленную в черненое серебро. В пепельнице лежала ежедневная порция окурков.

Я спокойно выдержала его олений взгляд и ответила:

— Сегодня.

Он кивнул и, достав не нашу прозрачную длинную зажигалку, положил ее поверх не нашей сигаретной пачки. И опять стал давить оленьим взглядом.

Я поднялась, взяла импортную атрибутику, надавила педаль помойного ведра, извинилась перед Туточкой за беспокойство и поместила шикарный дефицит рядом с картофельными очистками. Сестра застыла соляным столбом. Я повернулась к гостю:

— Вы в моем доме пять минут, но пальцев на руке едва ли хватит, чтобы пересчитать ваши грехи.

— В самом деле? — безразлично проговорил психиатр, однако взглянул в сторону Валентины, чтобы заручиться поддержкой с фланга.

Валентина бешено закрутила ручкой серебряной отцовской кофемолки. Отец не признавал электричества в кулинарии. Я, вступив в наследство, выбрала ту же позицию. И теперь считаю, что процесс приготовления пищи является едва ли не самой значительной частью ее потребления. Как предваряющие ласки в любви.

— Вы обещали перечислить мои прегрешения, — напомнил психиатр.

— Я сказала — грехи, — поправила я. — Первый: вам хотелось не туда, куда пригласил вас хозяин, а в роскошное кресло у камина, а гарем из двух женщин подносил бы вам кальян и сласти. Но, как нетрудно догадаться, камина у меня нет, а в кресле лежит неглаженое белье. Второй: вы прошли на кухню и хлопнулись в почетный красный угол, не дожидаясь приглашения. Под иконы, кстати. Эти иконы нашей матери, и лампада здесь не потухала ни при ее жизни, ни после ее смерти. Я, естественно, посадила бы вас именно на это место, но это должна была сделать я, тем самым уже расположившись в вашу пользу. Третий: вы не спросили разрешения закурить. А если коснуться более серьезной стороны, то почему врач курит? Не демонстрировали бы по крайней мере — это четвертое. Пятое…

— Каюсь! — в клоунской панике воздел руки психиатр. — Пощады!

У Валентины пылали уши, будто спирали моей новой электроплиты, под насильственным давлением ЖЭКа заменившей родительские газовые горелки.

— Хорошо, я ограничусь пятым, — произнесла я в прежнем тоне. — Я вроде бы заявила, что бросила курить? Вы исключаете возможность того, что я действительно бросила? Подтверждаю: ни единой сигареты с сегодняшнего дня и до гробовой доски.

— Рад способствовать… — пробормотал он.

— Положив пачку на середину стола? Чтобы я расписалась в своей вздорности?

— Пойдете ко мне ассистенткой? — вдруг спросил этот человек, после чего у Валентины опрокинулась турка, и в кухне запахло испаряющимся кофе хорошего сорта. А он подтвердил: — Я вполне серьезно.

— Простите, у меня техническое образование.

— Тем лучше, — засмеялся он. — Меньше фантазий!

И тут разразилась потрясающим монологом моя сестра.

— Я, конечно, извиняюсь, — тыча туркой в спираль и ни на кого не глядя, заявила она, — я извиняюсь, но я договаривалась о консультации, да, пусть на дому, но я заплатила, а вы, это моя сестра, может, это у вас метод, я извиняюсь, но это наживка, а она проглотит, подумает, что и в самом деле, она же без работы, а если соблазнится, а потом снова стресс, так, извиняюсь, не договаривались, мне о вас всякие сказки, а вы нашей бедой решаете свое…

Гость слушал с любопытством и не останавливал, во мне уже протестовало против сестренки, но я пока молчала. И Валентина от тишины споткнулась, взглянула на часы и так вытаращилась, будто вместо кофе заглотила турку. Турка тоже была серебряной, и я подумала, что, если ее кто-нибудь проглотит, мне будет жалко. Ах, папа, для серебра ты делал исключение, а золото мог выбрасывать в форточку. Папа, а как ты думаешь, что с Валентиной?

— Боже мой, Боже мой, — запричитала сестренка, — целый день по городу, про время из головы вон, а мне на работу, автобус через час, ехать сто километров…

Она жила и работала в запретке, в засекреченном «ящике», который давно всем известен, «ящик» находился среди и внутри швейцарских уральских гор, там и сейчас магазинные полки ломятся от ширпотреба, она приперла мне килограммов двадцать копченой колбасы и забытого у нас сливочного масла, Господи, в чем я ее подозреваю, у них же там почти по-военному…