– Стой! Св-волочь!

Сухо щёлкнули пистолетные выстрелы за спиной. Чёрта с два ты меня теперь достанешь своей пукалкой, засмеялся сквозь стиснутые зубы Донец.

– Иваныч, ты куда? – окликнул его со двора знакомый голос ротного кашевара, земляка Янушкина. – Эх, дурья башка!

– Гони, Серко! Неси, родимый! – И он, не жалея, подстегнул коня шпорами.

– Бондарь! К пулемёту!

– Да это же взводный!

– Огонь! Приказываю!

Рослый казак лет тридцати двух выхватил из повозки пулемёт Дегтярёва, пристроил его на штакетнике, взвёл затвор, прицелился и дал несколько очередей – две коротких, пристрелочных, а третью подлинней, уже верную, в восемь – десять патронов.

– Молодец, Бондарь! Только коня жаль…

– Э, да что ж теперь!.. Пропала голова, пропадай и шапка…

Через минуту к стрелявшим подбежал, хромая, Радовский:

– Не стрелять! Не стрелять!

– Поздно, Георгий Алексеевич. Дело сделано. – И Турчин неприязненно посмотрел на Радовского.

В поле, за изгородью, косо уходящей вниз, уже всё было тихо. Только в снегу, не жалея копыт, бился о мёрзлую землю смертельно раненный конь.

– Ты как стрелял? Зачем – в коня? Сволочь!

– Господин поручик приказ отдали, – испуганно оправдывался пулемётчик. – Я в середину корпуса стрелял. По всаднику. А в коня – по нечаянности…

– Что?! Что ты несёшь, с-скотина!

Вперёд выступил Турчин, перехватил занесённую руку Радовского.

– Возьмите себя в руки, Георгий Алексеевич, прошу вас. – От Турчина снова густо несло вчерашним.

Что ж, подумал Радовский, во время таких операций, как эта, – самое время пить. Как эта и как многие другие, которые уже были и которые, можно предположить, последуют за этой.

Они бежали по неглубокому сухому от ночного мороза снегу, стараясь подальше уйти от вырубок и дороги. Иванок остался там, позади. Он что-то задумал. Но Зинаида не могла рисковать ни своей жизнью, ни жизнью того, кого тащила за собой, крепко ухватив за руку. И теперь она старалась не думать об Иванке, оставшемся возле вырубок.

Мёрзлые ветки кустарников хлестали по лицу, царапали руки. Зинаида уже не успевала отводить их. Они бежали напролом, куда глаза глядят, как бегут по лесу испуганные погоней звери. Но вскоре и она, и Прокопий, который всё переносил молча, окончательно выбились из сил. Они добежали до сосняка. Остановились. И повалились в черничник. Зинаида закрыла глаза. Мир, утративший черты реальности, страхи, мгновенно принявшие образы уродливых разноцветных предметов, – всё это плавало и прыгало перед глазами. Ни на одном из них невозможно было сосредоточить внимания, ни один из них невозможно было разглядеть как следует и запомнить…

А тот, кто остался на вырубках, побежал к опушке. Но вскоре вынужден был замереть за ближайшей осиной. Потому что впереди, возле валунов, где прошлой зимой располагался один из заслонов отряда Курсанта, кто-то разговаривал. Иванок вскинул голову и по-звериному потянул морозный хрупкий воздух. В этом потоке запахов, которые можно было разделить на запах снега, бересты, прелой листвы и осиновой коры, он тут же уловил запах немецкого табака. Значит, действуют всё по той же схеме: выставили посты на дорогах, перекрыв все выходы из деревни. Иванок вдруг ощутил в себе сильный толчок, который содрогнул его изнутри забытой стихией мести. Эх, винтовки нет! Винтовку бы сейчас!.. Да я бы их!.. По одному…

Возле валунов топтались двое немцев. Серо-зелёные шинели и чёрные угловатые каски отчётливо виднелись на белом фоне поля. За плечами винтовки. Немцы о чём-то переговаривались, курили, посматривали в сторону деревни. Там уже всё затихло. Видимо, ждали, что пост вот-вот снимут.

Но Иванка интересовали не немцы. Он наблюдал за тем, что происходило в деревне. Вскоре из оврага на школьную спортивную площадку, на которой виднелись футбольные ворота, выгнали небольшую группу людей. Так и есть, угоняют. Иванок насчитал в толпе человек двенадцать. Тут же подъехал крытый брезентовым тентом тупоносый грузовик, и людей начали заталкивать в кузов. Снова послышались крики и вой. Их прекратили несколько одиночных выстрелов. Стреляли, скорее всего, для острастки. Сквозь крик и выстрелы Иванок явственно слышал голос сестры. Всё в нём опять вздыбилось, напряглось, так что он готов был броситься через опушку, чтобы те двое, курившие возле валунов, не успели ничего и сообразить, и ухватить за глотку хотя бы одного из них. Нет, ничего не получится. Они подстрелят меня ещё на опушке…

Иванок кое-как успокоил себя. Решил ждать.

Но всё там, в деревне, происходило не так, как он предполагал. Две машины, в том числе и та, на которую погрузили прудковскую молодёжь, выехали на большак. За ними вереницей потянулись мотоциклы. Но эти двое, охранявшие дорогу в лес, не уходили. Они по-прежнему топтались возле валунов, посматривали по сторонам, о чём-то тихо переговаривались.

Значит, понял Иванок, за винтовкой я сбегать не успею. И у него больно пересохло в горле. Он нагнулся, захватил пригоршню снега. Губы даже не почувствовали холода. Он начал осторожно пятиться к лесу. Отойдя шагов на сто, быстро пошёл вдоль опушки. Вскоре побежал. Куда он бежит, Иванок сообразил не сразу. Осмотрелся и вдруг понял – к Андреенскому большаку.

Он бежал и сам не понимал цели, зачем он бежит туда? Он думал только о том, что каким-то образом должен выручить Шуру, что без сестры он не сможет вернуться домой, в Прудки, к матери. Но как он это сделает, пока не знал…

Немцы оцепили овраг. Выставили посты на всех выходах из деревни. Вскоре послышались одиночные выстрелы. Один, другой, третий… Взвизгнула раненая собака.

– Собак стреляют, ироды, – сказал Пётр Фёдорович, перекрестился и вышел из своего жилья.

Выйдя, окинул взглядом деревню, потом посмотрел на зады, на кромку дальнего леса. Там, на дороге, маячили два силуэта в немецких шинелях. Немцы шли не спеша, значит, никого не обнаружили. Значит, это просто наряд пошёл занимать свой пост. А Зинаида с Прокошкой должны уже добраться до леса. Не дай бог, если спрятались где-нибудь в соснах…

Мимо, объезжая стоявшие с работающими моторами грузовики, промчались повозки с полицейскими. Один из них привстал на коленях и махнул Петру Фёдоровичу:

– Эй, старик! Ты здесь, что ль, староста?

– Я. – И Пётр Фёдорович послушно сошёл на обочину и еле грабающими руками стащил с головы шапку. – Я тут староста, господа полицейские.

– У нас приказ: трудоспособную молодёжь… В Германию… Понял?

– Понял. Как не понять? – И Пётр Фёдорович кивнул на овраг, где немцы уже сгоняли в одну кучу кричащих подростков, парней и девчат постарше. – Только, господа полицейские, детей бы пожалели. А? Детей-то зачем угоняете? Они ж там, без догляду, погибнут, как цыплята.

– Ты, старик, в энто дело не лезь. – Старший полицейский спрыгнул с повозки, размял ноги, поправил на плече винтовку и махнул своим: – Слазь скорей! Фимкин! Соткин! Саенко! Вы трое – туда. Старший – Саенко! Выгонять всех на улицу!

– А стариков зачем? – спросил один из полицейских, видимо, Саенко. – Они-то нам…

– Ты, Саенко, приказ слышал? Всех – на улицу! Рассуждать мне… Рассуждать будешь в своей деревне.

– Моя деревня, слава богу, за Уралом.

– Что?!

Полицейские побежали исполнять полученный приказ. Старший хмуро посмотрел им вслед, махнул винтовкой:

– Остальные – за мной. Старик, ты – тоже.

Возле натоптанных стёжек валялись убитые собаки. Сваляная, комковатая шерсть, остекленевшие глаза, оскаленные пасти, капли разбрызганной крови и подплывший снег.

– Господин полицейский! Господин полицейский! – Голос Петра Фёдоровича дрожал. Старик уже ни на что не надеялся. Но должна же быть у них какая-то жалость? Может, одного-двоих, хоть кого-нибудь, удастся вызволить. – Детей-то, может, не надо? А, господин полицейский? Дети ведь совсем… Вы ж сами, должно быть, отцы…