Стоя посреди этой бескрайней белой пелены за секунды до искрящегося света вспышки, сильнее тысяч атомных бомб, я вижу рассвет. И падаю перед ним на обжигающий снег, сраженный. Тенью над сугробами висит облако выдыхаемого мною пара...
И значит - станет теплее...
Свет и морозный воздух, что обеззаразил сердце мое...
Сейчас бы чаю с лимоном...
***
Через несколько дней, когда я сидел дома, черкая в блокноте - не зная какую форму придать ОСОЗНАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ - как ее выразить (да и не мог знать - тем более потому, что понятия не имел о ее природе да и формы она иметь не может...) - короче, бездельничал - мне позвонили. Вопреки обыкновению, я все же ответил.
- А-ло-о... - робко начал я.
- Алё-ё... - отозвался тягучий, но чуть дрожащий, словно от переизбытка энергии голос - голос амфа, как сказал бы Нимиров, - Это Дима... Волошин...
- Ого!.. Эм... Привет! Ты как сам?.. Удивлен!.. - залепетал я.
- Да ничё, нормально... Это, я в Красноярске, короче... В Красноярск приехал... может, стрелканёмся?.. - слово "Красноярск" он произносил так, будто примерял его.
- Да, давай, конечно!.. Эм... А когда?.. Я после обеда свободен...
- Ну я, собственно, до вечера работаю... В этом... В депо троллейбусном, в общем... которое на автовокзале, на Взлетке.
- Ага, понял, знаю.
- Ну ты тогда туда подгребай часам к восьми. Или еще куда...
- Да, давай, к восьми подлечу.
- Ну, добро тогда, до связи... - и повесил трубку.
А я так и остался сидеть с телефоном в руках, как идиот. Потом поднялся и достал из шкафа изодранный томик Ходасевича, который почему-то не выкинул. От пожеванных влагой страниц будто бы даже повеяло водорослями, травой и баней, и в груди немного задрожало, как от смены высоты.
Измученные ангелы мои!
Спутники в большом и малом!
Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам
Я загонял вас...
Был мой отец шестипалым. А сын?..
А сын пошагал к Жоре.
И вот теперь еду я в заиндевелом "семьдесят первом" до автовокзала. Огни рисуют на окнах эбру и сибори, кривляясь и трепеща; автобус скользит от остановки до остановки - баламутит застоялый мороз, как рыба песок на дне пруда, ну а я в сонливости добрых воспоминаний грежу о жаркой сияющей крыше заледеевской школы, о тихом зное дремлющей лесопилки на пути к крепостнической почте сквозь все эти плетни, огорожи и поленницы; о свежести пахучего берега с треском далекой лодки, что силится вторить птицам, о дремучем и терпком Климино с его мхом, мошкой и застольями, и как стригуны скачут, пощелкивая наперебой с кузнечиками в диких зарослях, о дивное лето лугов, "о моя музыка дождь..."
Душно очухиваюсь впопыхах и схожу вместе с увешанной сумками толпой в гомон и гвалт, пахнущий съестным и грязью, и протискиваюсь к Березина. Троллейбусный парк встречает собаками и вахтой, которую я игнорирую по привычке - не зная, чего ожидать... Внутри снова встречаю дворнягу - свернувшуюся клубком под лестницей в спокойном глубоком сне чистой совести. Звоню Диме и тут же слышу мелодию в соседнем цехе. Дима, увидев меня - улыбается - небритый котяра - в своей новехонькой робе, подбегает и метров за десять слова начинают распирать его уже забытым мною ангарским потоком. Мы обнимаемся, от чего мне с непривычки неловко, а он все интересуется моими успехами в области географии - сперва не понимаю намека, а потом - смеюсь...
"Волошин! Хорош чесать, пиздуй работать!" - орет какой-то огромный тип из глубины, Дима ржет, просит полчасика покурить и так же быстро смывается. Я же - возвращаюсь в затхлые бледно-голубые стены коридора, заглядываю в огромные цеха, где громоздятся троллейбусы разной степени разобранности - брожу, мозолю всем глаза. Спросив у каких-то угрюмых мужиков, нахожу как всегда убогий и вонючий туалет - зато с камерой в углу под потолком - что за нахер. Потом меня уже ловит Дима, и мы срываемся в холод до остановки, и Волошин курит одну за другой, словно наверстывая упущенное.
- Ты когда приехал-то? - спрашиваю.
- Пару месяцев назад - в начале ноября, когда тридцатник с лишком стоял.
- А как так-то?
- Что "как так?"
- Ну - работать неужто - не похоже.
- Я с семьей приехал.
- ?
- Ну Надя давно уже - через год где-то, как я ее в Заледеево привез, стала так - между делом - говорить, что не доучилась и все такое - намекала, короче, мол, надо бы в город обратно - я же не полный дурак, понимал все. Ну я кивал, да дело свое знал. А тут она, осенью, как взбесилась - с работы ушла, типа "не могу видеть этих идиотов пропитых, считающих, что они учителя и их невменяемых учеников!.." А я ей, мол, думаешь, это только здесь так, дык так везде... А она заладила: бла-бла-бла, хуё-моё, ты же образованный человек - АГА - ПЭТЭУШНИК - ты же понимаешь, чем житье здесь кончится... во что у тебя дочка превратится...
- А если в Кодинск?
- Ты че, даже Канск не рассматривался. Я ей говорю: "А мать моя, а дед?" Возьми, отвечает, их с собой. Ага, только вот - куда?.. Она обратно в Иркутск хотела, но я хоть это отбил...
- Ну, может, дочке действительно лучше будет...
- ...как мы ехали сюда - это был привет. Я еще больше в долги влез - "волжанку" подшаманил, загрузились, катимся. И тут еще даже асфальт не начался - встали. Просто встали - и все. Я нихера понять не могу... руки отморозил... уже думаю - надо машину жечь... окна все льдом покрылись. Испугался - знал бы ты - как испугался...
- Ну еще бы, черт...
- И тут - мать, наверное, намолила, или бабка покойная - "газон" шестьдесят шестой на встречу. Я - махать, орать - на дорогу чуть ли не под колеся выскочил, чуть ли не зарыдал, блядь, от радости... Ну он развернулся, нас ВПЕРЕД потащил, ДАЛЬШЕ. Надя еще и злится, мол, ночью как будем хату искать - ха-ха...
- И че с машиной было?
- А хер его знает. До сервака дотянули, в тепло загнали, она оттаяла и со второго раза завелась. Я Наде говорю - давай назад, видишь - говно какое-то творится, а она уперлась... Ну тут, понятное дело - без вариантов.
- И нормально доехали?
- Да! Прикинь! Я-то думал, в конце концов - менты в Канске-после Канска тормознут без номеров и прочее - а нихера! Даже тут у вас не остановили - как ослепли все!.. Стоит щас в сугробе... Скорее всего - обратно уже не дотянет... Теперь понимаю, что все это - смешно...
Мы забираемся снова в "семьдесят первый". Похоже, водиле опротивело в том числе и расписание, поэтому летим, сломя голову, словно он не желает, чтобы все затаенные в нас слова успели остыть и померкнуть.
Выходим на "Поселке ГЭС", перебегаем дорогу у кольца и бредем к панельной общаге, что светит нам огарками окон. Лифт не работает - шагаем на девятый этаж, пролет за пролетом по табачной лестнице - жилище словно нарочито являет нам свои стороны: на площадке третьего этажа не продохнуть от вони съестного - будто застарелые запахи смешались и протухли; на пятом слышны гневные крики его обитателей, через один этаж от него - крики, похоже, переходят в силу...
И вот - наш.
- Выше уже никого нет - там всё, вроде как посносили и чё-то мутят - не знаю толком. - говорит Дима, пока мы идем по безжизненному коридору до нужной комнаты.
- Я извиняюсь, что лезу не в свое дело, но - вы снимаете?
- Да че тут такого... Не, я выбил из троллейбусов - они мне снимают. - гордо улыбается Волошин и, машинально - согласно давней привычке - обстучав ноги, отпирает дверь. Мы входим.
Крохотная комнатенка. На стене - ковер, как и на полу. Старые рассохшиеся рамы. Увидев нас, Надя сперва, кажется, меня не узнает, но потом, словно проснувшись, вздрагивает, улыбается и встает, чтобы обнять. На ней, кроме всего прочего - толстенный вязаный свитер до горла.
