Я бродил один - один за долгое время, грязный и одетый в обноски. И чувствовал себя превосходно. Мне даже казалось, будто я стал легче, выше и более... бесплотным что ли? Конечно, это было не так, но тем не менее... Тогда я действительно понимал, что быть одному - не так уж и плохо. Мне всегда нравилось одиночество, просто по сей день не хватает умения справляться с ним. До того, как завернуть в рощу, в одной из подворотен я увидел, как на красивой алой пожарной лестнице курит ч'удная девушка, трудящаяся, должно быть, в соседнем кафе - почему-то в тот момент я и понял, зачем поехал в этот город - чтобы в толпе побыть спокойно одному. Ведь толпа толпе рознь - в этой я мог не тревожиться. Будь она сборищем футболистов, "золотых" или тех инициативных сволочей, что наполняют летние лагеря соответствующего толка - ждать тогда беды. Та толпа, в которой поехал я - с оговорками, но была своей. Именно это позволило мне после четырех лет невыносимой тоски восстановиться за выходные. А проживи я в какой-нибудь Турции хоть десять лет - не помогло бы ни капли.
В ряду самых главных людских недостатков - неспособность и нежелание оставить в покое - воистину закрепилось среди лидеров. Если бы каждый знал меру - всем жилось бы легче. И гораздо меньше народу ударялось бы в крайности - это было бы просто ненужно... Покоя-то я как раз последние четыре года и не знал, за редким исключением - вечно кому-то что-то должен, вечно и всюду кому-то что-то от тебя надо. И поэтому нет ничего удивительного в том, что весь фестиваль я просидел в закрытой палатке, читая книжку - наконец-то всецело именно ту, которую хотел. И это было замечательно. Иногда мир должен уменьшиться до двух квадратных метров...
На кампусе мое передвижение петлей заканчивается - в ботаническом саду натыкаюсь вдруг на своих, "а я уж было думал утопиться в Томи..." - говорю, и мы идем в какой-то бар, где все снова пьют, а мне снова ни капли не лезет в иссушенное горло, будто воспетое, блядь, Рембо, что, в свою очередь, всех смущает - смущает даже официантку, которой горланит мой соратник: "Какие у вас красивые стопки... а мы у себя в Красноярске из берестяных пьем!.." И как другие двое уходят в туалет, и потом сигареты на крыльце, и меня обнимает тёзка, знакомый со мною сутки, а я практически боюсь этого... "Там у них в баре есть дни, - говорят они мне, будто меня там не было - спьяну, - когда посетители цепляют определенные бейджики - сигнализируя о том, что ты готов общаться, и каждый может подойти и поговорить с тобой, и ты с ним и с любым другим, и всем мое почтение..." "Господи, да я бы сбежал оттуда в ужасе!" - отвечаю, вроде бы шутя, и мы смеемся, пока догорает день - терпкий, как мускат - и ждет наш автобус, чтоб увезти обратно, чтоб рано утром паренек, живущий рядом, толкнул меня, злой с перепоя, и спросил: "Ты домой собираешься или нет?", и чтобы я ответил: "Вполне", и тогда мы бы вышли на мокрый рассветный асфальт в свежесть и после скорого "ну пока тогда" побудчика, я бы понимающе удивлялся, что с собой у него была только пустая спортивная сумка...
И ездил я не один...
Ездил за тем, чтобы...
Чтобы... зачем я ездил?
Ездил за чем?
И ездил я не один...
Ездил за тем, чтобы...
Чтобы учиться одиночеству?..
Еще задолго до восхода я просыпаюсь от того, что сверху - где живет мальчик с эпилепсией, доносятся грохот, топот ног и вскрики. И таким у кого-то бывает утро.
За окном все безмолвствует, укрывшись под белой изморозью - видно каждую веточку, каждую ячейку рабицы, все паутины проводов и опор антенн. Снег - словно складки на белых одеждах. И ни следа вокруг - ничего. Я одеваюсь и выхожу.
Темно-синий свет утра щедро разбавлен огнем фонаря. Мороз. Крюки башенных кранов разносят по округе колокольный звон. С другой стороны двора нарастает снежный скрип - работяги бредут на стройку - как дети в школу - медленно, сонно, нехотя - по одному, в молчании, будто призраки в оранжевых касках и жилетах.
А я направляюсь на ГорДК, где очень долго жду автобус, окоченев, и практически так никого больше и не встретив. Вместе со мной ждет мужичок, которому я прикуриваю.
И вот автобус не спеша останавливается, забирает нас и катит дальше. Чья-то невидимая рука тушит гирлянды, хоть и можно было бы еще подождать немного. Праздник горит только для всех (других), а для себя одного он этого не умеет... Но ведь в дымке огни метче и краше...
На конечной мы с мужичком выходим и разбредаемся. Озеро мясокомбината застыло в безмолвии. Захожу в ларек на остановке купить хоть что-нибудь на завтрак. У прилавка в тусклом свете одинокой лампочки, попросив у продавщицы нож, старик открывает "Агдам", пока она ему говорит:
- ...деньги портят людей. Вот Серега подходит такой - на распальцовке, мол, строителей повыгонял - мусор за собой не убирают - лучше бы сам, типа, ремонт делал, а то тяжело, стресс один...
Дальше я не слышу, потому как, проглотив булку, возвращаюсь на улицу, где не спеша светает и уже можно повстречать птицу.
Перейдя пустую дорогу и миновав мост - в бессчетный раз исчезаю в по окна заметенных дачах, затихших в прекрасной дымке труб - в ней будто бы даже теплее. Огороды, отдышавшись за половину осени, отдыхают в ожидании следующей весны, местами расчерченные пунктиром следов мышей и собак. Иду дальше - мимо серо-коричневых пятен сажи по углам - к озеру, где, как и всегда, сидит рыбак - словно один и тот же. Переваливаясь на ухабах, навстречу медленно катится "пятерка" с дедком в огромной ушанке за рулем и бабкой на заднем сиденье. И вот уже снова тихо - только скрип моих ботинок - нет даже ветра.
Деревня кончается и я выхожу к подножию холмов, нарушая нетронутость белого горизонта - бреду по глубоким сугробам, отмечая свой путь неровными черными ямами. Наконец - согреваюсь и даже становится жарко. Вспотел - значит, умер, хах, поэтому расстегиваюсь, замотавшись получше шарфом.
Одинокая береза на вершине холма служит мне ориентиром. На полпути к ней, занырнув в тенистую холодную ложбину, где снега еще больше - рыхлого и сыпучего - замечаю на лугу недалеко от заледенелых зарослей речки нечто похожее на жилище. Это заставляет насторожиться, я останавливаюсь. Отдышавшись и застегнувшись, медленно пробираюсь в ту сторону. Здесь - на лугу - идти легче, не глубоко.
Жилище вблизи оказывается большим кабельным барабаном, обшитым со всех сторон какой-то плотной тканью типа брезента. Из середины "крыши" торчит металлическая труба. Следов вокруг нет, но я, поборов трусость, на всякий случай пару раз говорю: "Эй, есть кто-нибудь?" И, не услышав ответа, медленно подхожу, прислушиваясь. Заглядываю сперва в дырку в ткани, но ничего не вижу. Подкрадываюсь к тому, что похоже на вход, и вдруг падаю со всего маху на спину, поскользнувшись, как оказалось, на заметенном куске поликарбоната. Резко вскакиваю, ругнув про себя собственную неуклюжесть, и будто ничего не случилось, осторожно отстраняю ткань. Внутри все обложено старыми одеялами, из перевернутой эмалированной кастрюли сделана буржуйка - даже с дверцей. Как же спал (вряд ли уж "спит") здесь этот человек - изогнувшись буквой "С"? Возможно, для тепла - с собакой...
Оставляю у печки завалявшиеся в кармане конфету и спички, сам не зная - зачем...
И вновь продолжаю взбираться на холм. Шаг за шагом, спотыкаясь в снегу, хватаясь околевшими пальцами за кусты. И вот она - вершина, позади нее - поле, - бескрайнее - и плотная корка снега, нанизанная на золото колосьев. Я смотрю в сторону города, где сквозь глубокую дымку занимается рассвет - огнем, жгучим, словно водка, и солнце вмиг прожигает эту завесу, озаряя округу своим осушающим душу пламенем. И кажется, будто все вмиг сгорит, истлеет, очистится и родится заново - юное, прекрасное и чистое. Искреннее, как слеза от неудержимого осознания чего-то великого, на мгновение явившегося нам, дав понять, что это, возможно, еще не конец, к ужасу или великому счастью, и что там - впереди, быть может, нас ждет не страх, а что-то хорошее. Ждет и манит.
