Купив в удивительно дешевом магазине на первом этаже элитного дома нечто, укладывающееся в наш скромный бюджет, бреду обратно, спотыкаясь о толщи снега, подгоняемый презрительным взглядом дубленки у выхода.
Вернувшись, застаю Андрея уже не в одиночестве - на диване, сложив ногу на ногу, восседает какой-то тип с грязными давно не стрижеными волосами и с помотанным томиком в руках. На нем словно где-то украденные закатанные брюки, на талии сквозь драный свитер виднеется мощная гармошка.
- Андрей. - говорю я, разувшись и протянув руку.
- Артур.
- Король! - с внезапным воодушевлением вставляет Нимиров.
- Что читаешь? - задаю вопрос, самый идиотичный из возможных. Артур демонстрирует обложку: "Архипелаг ГУЛАГ. Том 4" - и словно ждет реакции.
Подумав и помычав, я говорю:
- Знаешь, что меня больше всего смущает? - он с любопытством кивает, вопрошая. - Подзаголовок "опыт художественного исследования".
- Почему? - хитро чуть улыбается.
- Ну, типа, художественное предполагает вымысел.
- Секёшь. - улыбка. - Перед Шаламовым он со своим Денисычем ссаным ползать должен.
- Без балды ваще.
Открывается дверь и в комнату входит сосед, заговорив с порога:
- Эй, Арчибальд, ну брюки у тебя барские, это да... лордические - хоть в гроб ложись!.. Не вижу свою жизнь без таких же!.. Убил родную мать, а серые брюки не наденет - этикет!..
- Да пошел ты на хер. - отрезает исподлобья Артур и швыряет пророка в грязную спортивную сумку. - Ну че, раз на раз - по-миротворски?
Они вдруг смеются. Сосед достает "Дикого гуся". "Соответствующий полуштоф!" - выносит вердикт Артур. Нимиров дает ему сигарету - словно вознаграждение за проделанную работу, тут и наш с ним пакет подоспел. Я нарезаю хлеб, в комнате уже чад и все то, что сделает нас сегодня "невозмутимыми к болезни отравы в сердцах наших"...
В общем - покатился я дальше, - и комната стала двусмысленной, - в сторону смеха, жизни, вроде как, а точнее - того, чем она нам грезится - в мечущихся химерах она летит вместе с нами, бросаясь из стороны в сторону, вскидываясь и искря, словно оторвавшийся от состава вагон, который рано или поздно все равно затормозит или навернется в канаву. Но пока ты еще чувствуешь, что не одинок и, кроме всего прочего, можешь ЕЩЕ И ЧТО-ТО НАПИСАТЬ, отодвинув тем самым еще на грош конец, своей ничтожностью подобный нашим притязаниям, нашим помыслам, желаниям и мечтам. Победой в бойне с листом - заклянешь, обставишь суку-смерть и жизни рассмеешься в лицо, мол - не дожала, не разнесла. Хотя - она не разносит, она все-таки медленно давит, с упоением слушая хриплый хруст, чуть заметно насмехаясь. В этом смысле - сильные мира сего, думающие, что избежали этого - осознанно или нет, уподобились ей, они так же ПОДМИНАЮТ, но чернилами ты и им утер, на что достопочтенным остается лишь озлобиться и спустить своих шавок, уже с трудом заслуживающих даже жалости - моральных калек, страждущих по куску этого окаменелого пирога с опарышами, но не желающих понять, что никто ничего не получит. Ни они, ни их хозяева - никто. Каждый все так же будет творить свое вожделенное одно и тоже, каждый все так же, как и его сосед, жена, родитель, брат - будет изо дня в день совершать то, в однообразии чего он даже не сможет поймать хоть что-то, что можно вспомнить, и положительное будет выражено лишь незначительными колебаниями отрицательного - в большую степень. Редко - почти никогда - нас будет касаться неуловимый и тут же исчезающий шлейф осознания, от чего мы будем сходить с ума, обреченные блуждать на веки вечные, изуродованные догадками...
И тогда смерть все-таки имеет еще одно преимущество, кроме окончания мук - она неповторима и потому - не вызывает тоски...
А потом будут смех, издевки и плевки в лицо, и ты даже не узнаешь - от кого, потерявшись среди возможных исполнителей. И я не буду...
Острее чувствовать след этих кружений - вот мое мнимое преимущество и выдуманное дарование.
Мое и таких, как я.
Уловите голос,
и забейте обратно в глотку.
Уловите голос,
и ваш крик уподобится скорби первого человека на земле.
Свет лампы, преломляемый стеклом донышка слишком похож на солнце, потому мы к нему и тянемся.
Потом приходил еще кто-то, и еще. И всё закончилось около четырех утра. Все спали - кто где, а я, как единственный, кому не хватило духу, ушел, шатаясь, пить чай, быстро остывающий в холодном свете одинокого фонаря звенящего стадиона, окруженного рощей, темнотой и снегом.
Словно загнанного.
Как же мне кричать хочется.
***
Проснувшись ближе к полудню, еду давать урок. Точнее - иду, потому как деньги вышли, а проскочить в это время без билета не удастся. Муть в голове постепенно рассеивается. Холодает, под ногами искрится утрамбованный за утро снег. В такую погоду никто не хочет лишний раз выходить на улицу, что подкупает все же на ней оказаться. Пустые белые дворы и закоулки слишком прекрасны в своем затаенном дыхании. Главное держаться подальше от стоянок, где и днем и ночью, не зная продыху, утопают в облаке удушающей вони, часто застилающей солнце прогреваемые авто. Однако это не мешает их хозяевам - этим удивительно разумным господам - периодически сетовать на несоответствующую их представлениям о норме чистоту воздуха. "Нашим детям нечем дышать!" - говорят они.
Тем не менее - обратно я еду все-таки на автобусе - у Жоры согреться не удалось - к тому моменту, как я до него добрался, мои губы функционировали уже вопреки речи. Однако и в автобусе я продолжаю коченеть.
Возвращаюсь к Нимирову, которого, впрочем, нет на месте. Кипячу в кастрюле воду - заварить чай. Артур выглядит счастливым.
- Че, всё - приплыл? - улыбаюсь.
- Исакича дочитал, едва не став при этом идиотом.
- Ну, судя по всему, без ущерба все равно не обошлось. А где Андрей?
- Пошел работать.
- Господи, кем?
- Когда уходил - не знал.
- Классически. А тебе теперь надо к "Красному колесу" приступать.
- Окстись, дурень. Это язычество, фарисейство - мнящее, будто в многословии своем будет услышано!
- Станешь веселым умственным калекой в свои двадцать или сколько тебе там.
- Девятнадцать. - поднапрягся Артур.
- Ну, почти. Боже, какой я старый.
- Как Исакич. Ты отучился уже?
- Да, давно, а ты?
- И я. - и заулыбался.
- В смысле? - улыбка заразительна.
- Ну я, короче, вообще-то из Норильска - там прослыл вундеркиндом, потому что батя в "Никеле". Этот факт помог мне окончить школу на год раньше, и следом я по зову юного сердца поступил здесь на истфак.
- В Гос?
- Ага. Его я окончил уже на два года быстрее...
- С красным? - посмеиваюсь я.
- Как колесо.
- И что сейчас?
- Сейчас - я здесь. Потом - я там. Я - багажник твоей машины и твой кошелек. Я - осенний первак за сараем. Я - говёха на подошве твоего ботинка...- он развлекается, явно не договаривая, ну и ладно. - Андрей сказал, ты крапаешь.
- Ну, вроде как. - меня это стесняет, признание сразу будто бы обесценивает все написанное. И ты будто каешься в чем-то постыдном...
- И при этом ты окончил универ?
- Причем в самой пошлой комбинации. - горько отшучиваюсь.
- Ну и в итоге сам себе все обрубил, обложившись путями отступления, кругами там - спасательными...
- А если я сделал это в том числе из соображений "чтобы потом не было мучительно больно?" Помимо трусости. - начинаю обижаться на очевидное.
- И че, помогло?
Я смущаюсь в глупой улыбке, но, помолчав, отвечаю, понимая нелепость сказанного:
