Вечером мы сидели в столовой "Родина", что через дорогу от "педа" и центрального рынка. Мы - это в очередной раз возникший из ниоткуда с предложением мира Приятель, и приехавший вместе с ним Андрей Нимиров - тоже не совсем ясное стечение обстоятельств. Они забрали меня с Четвертого моста, где я коченел окрест покинутого мелькомбината.

Столовая - подвал в хрущевке. Здесь очень дешево, чай - вообще бесплатный. Позади нас за сдвоенными столами восседают двое грузин - пир горой, как в ресторане. По стенам развешана мишура - будто еще прошлогодняя. Над раздачей возвышается плакат - что-то про связь едальни с одним из околопатриотических лагерей. Их же газеты сложены огромными пыльными стопками на тумбе у входа.

Оставляя за собой мокрые следы, появляется паренек в длинном пуховике. Сегодня на раздаче Ира - полноватая веселая особа лет тридцати пяти. Она отрывается от мытья тарелок и накладывает вошедшему по порции едва ли не всего, что у них есть, после чего кричит: "Авгур!". Из-за стола с пиршеством неохотно встает кассир и вальяжно рассчитывает. Паренек садится за стол, сняв пухан и явив нашему взору спортивный костюм с логотипом "Челси".

Мы молча едим. Играет дерьмовая музыка. Приятель в ударе: макароны, сосиски, "мимоза", котлета с яйцом и сырники с вареной сгущенкой. Все это он заглатывает вразброс с усердием никогда не евшего.

Я сижу и чешу голову через шапку, а на душе как всегда смердит осадок погани. Где-то я слышал, что нужда облагораживает ум. Возможно, пусть так, однако иногда бывает слишком уж горько. И последней каплей, как обычно, какая-нибудь чушь, к примеру - тарелка с остывшей кашей, - тут уж либо неоплаченный проезд, либо голод. Да и если разобраться - дело вовсе не в нужде, а в непонимании: почему своей единственной страстью - единственным, что в жизни вообще умеешь - ты не можешь обеспечить себя хотя бы кашей?.. И снова речь здесь вовсе не о каше - речь здесь о соответствии... Почему ты должен постоянно его искать, подстраиваясь и исхитряясь?.. Отсюда сразу бросает в сомнения и подобное... Короче, все старо как мир, а значит - посредственно и вызывает лишь негодование и омерзение - потому что животрепещуще... Йедем дас зайне...

К нам подсаживается мужик лет пятидесяти в старом затертом костюме цвета пыльного бетона и с еле живым дипломатом. Создает впечатление тихого разведенца - пока жена собирала вещи, хлопая дверцами полумертвого шкафа, он оставался в кресле или за письменным столом и отчего-то чувствовал неловкость и вину. И все время тянуло сказать "извини" - извини, что скрипят усталые петли, извини, что облысел, извини, что не на чем тебя отвезти...

Куртку он вешает на спинку стула. Седые виски, очки и вымотанное лицо. Хочется сочувствующе подмигнуть ему, дать понять, что он не один - все мы здесь такие, в той или иной степени... ха-ха... знаю - нелепо, лживо, надуманно... быть может, моя печаль - ничто, но какова же тогда тьма?..

"У паралитика своя тема, у тебя - своя", - так мне сказал однажды Нимиров...

Приятель идет за очередным пирожком. Сидевший здесь еще до нашего прихода дедок встает в угол за синтезатор, который я до этого не заметил. И начинает играть что-то умеренно кабацкое, подпевая, причем - прямо поверх радио. Периодически проскакивают внезапные септаккорды.

"Смотри, Лев Толстой!" - едва не орет вернувшийся Приятель, набив рот. Я оборачиваюсь и вижу только что вошедшего седого бородатого мужичка с банданой на голове. Из его рюкзака торчит штатив. Здоровается со всеми, похоже - завсегдатай. Такая собралась компания.

Но мы уходим, вслед нам играет музыка.

Охватывает мнимой свежестью морозная улица. Залепляя глаза, лениво кружится крупный мокрый снег, подсвеченный фонарями и вывесками. Запахиваю куртку и надеваю капюшон балахона поверх шапки.

Переходим дорогу и садимся в машину, стряхнув рукавами сугроб с крыши там, где дверца. Оживает двигатель, засвистев ремнем - что удивляет. По лобовому стеклу медленно начинает стекать вода, иногда сползая кусками подтаявшей каши. Андрей закуривает. Приятель запихивает остатки пирожка в рот, и мы трогаемся, минуя взирающие с перекрестка камеры.

На руле блестят оставленные жирными пальцами следы...

Едем в студгородок, где в березовой роще, рядом со стадионом Нимиров снимает комнату в переделанной под квартиры старой гостинице. Оставляем машину на заметенной парковке и, обогнув дом, спускаемся по обледенелой крутой лестнице в цоколь. За тяжелой дверью скрывается предбанник с опертым о стену старым велосипедом и коридор с восемью комнатами. Андрей, обыкновенно безэмоциональный, развязно впускает нас внутрь с заметной гордостью. Кафельный пол, на двери в санузел сушится полотенце. Стены украшены сделанными Нимировым фотографиями. Слева - шкаф без дверец с торчащей изнутри немногочисленной одеждой, парой безделушек и книг, переходящий в стол. Справа - холодильник, одноконфорочная плитка, крошечный столик. Ближе к окну с подоконником на уровне груди - тощий матрац и диван. На него Андрей и заваливается. И говорит - отрывисто и, как всегда, будто себя превозмогая:

- Боль в кор'обке. Спал много - в обед. Потому, что все утро дул. - и внезапно, на полсекунды, улыбается во весь рот, чуть наклонив голову набок. - Валяюсь и читаю.

- Что читаешь? - с мнимым, но заставляющим поверить интересом спрашивает Приятель.

- Дика.

- М-м-м... Читал.

Я улыбаюсь.

- А где Кира? - продолжает казаться заинтересованным Приятель.

- М-м-м... В Абакане. - продолжает отвечать Нимиров, немного замявшись.

Потом внезапно вскакивает и в его руках откуда-то берется пакетик с белым порошком, Андрей трясет им главным образом перед моим носом, хитро щурясь в попытке спровоцировать на злость, а потом говорит:

- Сухие сливки. - и тянет так со смешком: "а-а-а", как делают дети, надув кого-то. Я с облегчением улыбаюсь:

- Засранец.

Нимиров дальше играет в хозяина - демонстрирует пакет с соевым мясом, радуясь дешевизне отравы. По мне - уж лучше тогда не есть животину вовсе.

- Мама приходила. Поставила икону, которой сто лет. Я ее к стене повернул.

- Зачем? - спрашиваю.

- Слишком долго на все это смотрит.

Отца Андрея - машиниста тепловоза - я видел лишь однажды, первый раз попав в его дом - в барачную двушку тут же, неподалеку. В тот момент, когда я поздоровался с Нимировым-старшим, он перед зеркалом скреб свои щеки электробритвой. И ничего не ответил, только посмотрел на меня с безразличным презрением, как на паука за унитазом.

Мама Андрея была тихой и кроткой женщиной. Работала бухгалтером и бесконечно любила своего сына. Порой даже, как мне кажется, чересчур. Хотя, какое мое дело. В свое время родители отдали отпрыска в престижную школу, где учеников заставляли дорого одеваться, коротко постригать волосы и думать об избранном будущем. Все одиннадцать лет Нимиров исправно проходил в форме...

Пьем чай. Затем посещаю тесный туалет, где на двух квадратных метрах ютятся раковина, кабина и унитаз. Рядом с ним на полотенце разложены кастрюли.

Возвращаюсь, и становится ясна необходимость похода в магазин. Тем более - я все же немного развеялся. Приятель, резко взглянув на часы, говорит, что ему надо по срочным делам и уходит, запахнув пальто и привычно пообещав вернуться.

Мы с Андреем наскребаем немного денег, большую часть из которых он стреляет у соседей. Или выменивает... Я надеваю куртку, роль гонца - моя.

Снег перестал, на улице сыро, но тепло. Через профилакторий выхожу к гаражам и, бороздя сугробы, не спеша поднимаюсь к общагам. С высоты виднеются огни кишащих дорог и дымящей Николаевки. Алеет шприц радиовышки и слепит белым пятном подсветка лыжной трассы на том берегу, отражаясь в реке. Так тихо, что я слышу, как на капюшон падают запоздалые снежинки. Пора дальше.