Вдвоем с отцом мы сначала забрали цветы из павильона, хозяйка которого уже много лет делит и нашу радость, и наше горе. Потом поехали на кладбище, по дороге хотелось говорить о будничном, но приходилось себя одергивать - будто я уже все позабыл, и было это давно.

Ветер на стоянке у церквушки продувал машину насквозь. Вскоре меня начало колотить. Подъехал автобус с бабушкиными коллегами по школе, некоторые из них когда-то учили меня уму-разуму в началке. Папа вышел их встретить, а я все сидел и пытался согреться. Голова наполнилась каким-то сонливым отупением.

Затем вдруг заметил машину кузена и сперва не понял и удивился - что он тут делает? Может, случайно сюда приехал - так совпало? А потом вспомнил - что, и вышел поздороваться.

В салоне "фанкарго" остались моя тетка, ее подруга и какая-то старушка, Леха объяснил - кто это, но я не понял или сразу забыл. Мы стояли на улице, я окончательно замерз. Кузен сначала молча курил, а потом вдруг спросил:

- Андрюха, слушай, а ты в подштанниках?

Я довольно долго соображал, а потом огрызнулся:

- Какие, блядь, подштанники?

Он докурил и щелчком выбросил окурок, который тут же подхватил ветер, не дав даже удариться искрами об асфальт.

- А то погода непонятная - я все думал - одевать или нет. Все же решил одеть.

К входу в церквушку подъезжает кортеж. Из катафалка выходят одетые в черные кожанки и водолазки бритые мужики, больше похожие на бандитов, и выносят гроб, попросив отойти. Я замечаю едва живую маму и следом за всеми прохожу внутрь. По дороге папа успевает сунуть мне мелочь, чтобы я подал нищему. Попав в двери, где нет хотя бы ветра, я тут же пытаюсь согреться и перестать трястись и думаю, прежде всего, о тепле, от чего мне становится мерзко.

Внутри пахнет воском и ладаном. Суетятся женщины-работницы. Я впервые смотрю на бабушку и едва узнаю ее.

Нам раздают свечки. Через некоторое время приходит молодой поп и начинает отпевание, двое других - постарше - помогают ему. Все начинают креститься, и я сперва вместе с ними, но вскоре прекращаю - не удается себя заставить. Смотрю на папу - он крестится так, как дети: словно боясь, что сделает что-нибудь не так - тихо, просто и чисто.

Сквозь неустанные "аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя" наконец начинаю понимать, что именно отпевают - красоту души. И, кажется, с этого момента медленно становится легче, но вдруг все заканчивается, молодой поп теперь рассказывает о том, как всем нам необходимо заботиться об этой самой нашей душе и в конце концов упоминает о своих визитках, что на кассе... И от этих слов тоска возвращается снова, отягощенная отвращением...

Тетка припадает в громких рыданиях к гробу, а я почему-то в них не верю, за что мне стыдно. Вскоре ее с трудом отстраняют и бабушку выносят. Мы разбредаемся по машинам, чтобы ехать дальше. Снова льет дождь. По дороге мне становится плохо, и я выскакиваю наружу. Чтобы не задерживать колонну, папа едет дальше. Отдышавшись, подсаживаюсь к ожидающей меня подруге родителей, ехавшей в конце. "Все в порядке?" - спрашивает она. Я говорю, что да.

Разверзлая могила, рядом всё забросано свежей глиной. Все прощаются в последний раз, а я не могу заставить себя подойти к гробу и прячусь, кажется от ветра, за разбитой "таблеткой" могилокопателей - меня непрестанно трясет.

Закрывают крышку, опускают. Потом ты ловишь себя на мысли, что выбираешь, какой именно ком глины бросить на гроб.

Могила наполняется землей. Я всегда думал, что это происходит не так быстро. Бабушка? да нет ее там.

Папа дает могилякам денег, они обещают все прибрать.

Дождь прекращается.

Вот и все. Бедная моя мама.

Затем мы сидим в кафе. Пришло много людей, неожиданно и очень приятно видеть, например, соседей по даче - все больше уважаю этих людей и все больше дорожу ими - глубоко сочувствующие честные труженики. И вокруг лишь добрые слова - разве можно сказать о бабушке что-то дурное - о человеке, кто за всю свою жизнь никому ни разу не сделал зла?

Дрожь вроде прошла, но кусок не лезет в горло - все думаю, что, может, пойти в туалет и, спрятавшись, наконец прорыдаться, но потом понимаю, что ничего не выйдет.

Прорвало меня гораздо позже, через несколько месяцев - от музыки.

***

Я сидел на скамейке у террасы и вдруг заметил, как из собачьей кастрюли шмыгнула мышка и ускользнула в старую водосточную трубу, лежащую вдоль забора. Подхожу ближе, наклоняюсь и заглядываю внутрь. Мышь сидит где-то посередине и смотрит на меня. Бросаю ей кусочек сушки, она медленно подползает и осторожно берет его передними лапками. И начинает грызть. Я делюсь с ней еще, но вдруг случайно вспугиваю, вынудив свою новую подругу выбежать из укрытия, словно пулей из дула, и скрыться под забором.

Если бы меня, как в детстве, спросили - какое время года у тебя самое любимое? То я ответил бы - разумеется, осень. Когда идешь по лесу, по любому лесу, и желтый березовый лист убегает с тропинки и прячется в колею или овраг; такой же желтый свет пятнами пробирается с высоты сквозь ветки; все тихое и торжественное, молчаливое и мудрое - неминуемо умирает со спокойствием и радостью, что все было не зря - для того, чтобы потом вновь родиться. Даже в этой безжалостной петле можно разглядеть хоть что-то хорошее.

Или кто-нибудь увидел бы, как я стою посреди тропы с блокнотом или использую пень как стол - колышется мох, по бумаге семенят муравьи, - и спросил бы меня - что ты делаешь, ненормальный? То я бы ответил - тише, спокойствие, я конспектирую...

А потом встал бы и сказал пню "спасибо".

Я сижу среди божьих коровок на краю скалы, удобно подложив куртку. Солнце почти в зените - 11:30 - припекает слева. Коровки садятся на меня, а потом взлетают. Скоро сентябрь выйдет. Справа на склоне пищит птица. Слышится едва уловимый шорох скатывающихся камней. Оса. Совсем разморило, поэтому легкий сквозняк со стороны леса будет встречен особо радушно. Щелчком отправляю камень вниз и не слышу его падение.

Коровка взлетает с пальца, я смотрю ей вслед, пока она не растворяется в облаках. Может, она улетела домой? ВЕРНУЛАСЬ?..

Если солнце ненадолго прячется - сразу становится холодно...

11:56 - снова солнце.

11:57 - пролетает стая щебечущих птиц.

11:58

11:59 - я хватаю минуты.

Зенит.

Если все осталось, как прежде - в городе ударяет пушка.

Скала - словно множество полок, использую одну из них, чтобы положить бумагу и ручку.

А бабушка все еще с нами - когда натыкаешься в холодильнике на приготовленное ею варенье или аджику, или находишь в кармане список, выведенный ровным красивым почерком, таким же - как и в подписанной книге...

Поднялся ветер, налетел на солнце. Подходя к дому, я увидел на дереве птицу. Вблизи она оказалась грязным черным пакетом, конвульсирующим, будто глистатая рыба.

Часть IV: Зима

"Только скажите мне, господин хороший,

отчего это даже и при великой радости человек

не может скорбей своих забыть?"