Фонари в сумеречной прохладе горели в этот раз как-то даже сочувственно.
***
Утро.
Передо мной в автобусе едет старушка. За окном то едва моросит, то вновь расходится дождь. Запотевшие окна - палимпсест с пассажирской живописью. На мокром капюшоне старушки покоится прилипший березовый листик. До калыма я так и не доехал - вылажу на Детской краевой, перехожу дорогу.
И дальше, где "Гремячий лог" - сворачиваю в заросли, что бесконечно тянутся вдоль забора, перешагиваю через накопившийся мусор - он затаился в густой траве там, где не вытоптана тропинка. Дорога отдаляется за спиной, впереди разрастаются остатки рощи.
Миную опору ЛЭП и, стараясь не улететь вниз, спускаюсь по скользкой глине в разлом. Вот здесь - человеческое торжество: помимо очевидной тары - оконные рамы, покрышки, одежда, обугленные шприцы в кострище. Самое место перевести дух, сидя на зябкой резине?
Увы, но глубже не зароешься. Делать нечего - ползком выбираюсь с другой стороны, по соседним оврагам еле плетется недобитый ручей своими грустными остатками. Вода в нем больше похожа на помои.
Перепрыгиваю его, вытираю глинистые руки и кеды с килограммом грязи о траву и следую мягкому пути по хвойному настилу сосняка. Выхожу к парковке около офисного центра - высокое старое здание посреди леса, скорее всего - раньше принадлежавшее соседнему НИИ - что-то про экспериментальную физику. На крыльце стоит мужик с тонущим в кофейном пару лицом. И запах столовой - все это гонит куда подальше, - свернуть в гаражи, мимо цехов, вдоль автостоянки и дендрария, нырнуть в милые сердцу хрущевки с пустыми песочницами и ржавыми "жигулями", и к высокому обрыву мимо остова "вольво", где внизу едва различимые дачи, монастырь и Великая река, обрамленная чуть поседевшими горами, и все блестит в дожде и сверкает сквозь дымку, едва упади свет, выносимый гомоном ветра, берущего начало где-то там - вверх по течению.
И, посидев здесь, пока совсем не пронзит холод, иду чуть дальше до крутой тропы и - вниз, поскальзываясь и хватаясь за высокую траву, треща вымокшими насквозь обувками.
И наконец - ровная поверхность, а когда выхожу из кустов - вообще асфальт, - теперь свернуть в переулок Послушников, где личные кремли и храмы за стенами, что едва не выше сосен, и не дойти до белеющего монастыря, наблюдающего камерами в попытке узнать хоть что-то о происходящем по ту сторону.
К реке - в тумане и вдоль берега, утопая ногами в гальке с сочащейся из-под нее водой. И запах водорослей и рыбы, редкий гул моторных лодок. Запущенная пристань с одиноким катером, смиренно переваливающимся с боку на бок. И дальше - сквозь дебри, что летом кишат гадюками, мимо затерянного гаража - полуразрушенного, слепленного из всего подряд, заросшего травой, с кустами на крыше, высохшим илом, кирпич обкатан паводками, внутри чернеет старое кострище.
Перекусывающий рыбак с термосом и зонтом, позади него - остатки небольшого дома с обвалившейся, будто после удара бомбы, крышей - вывороченная из бетонных блоков ржавая арматура и горы мусора. И так - пока не упираюсь в преграждающие путь скалы всех оттенков рыжины и темнеющей вокруг них водой, чуть дрожащей от дождя и пенящейся у берегов в водоворотах желтых ивовых листьев. Отдых, сидя на бревне с грезами о содержимом рыбацкого термоса...
И вот я совсем замерз, поэтому возвращаюсь онемевшим назад, что всегда кажется быстрее, нахожу остановку - дав волю мокрым ногам - и долго жду автобус с номером по числу апостолов.
Наконец, он приходит, гремя в облаке дизеля, я заползаю в заднюю дверь поближе к двигателю, постепенно отогреваюсь и вскоре задремываю, пока автобус силится взобраться в гору.
Будит звонком брат, сквозь дурную голову понимаю, что речь идет о том, чтобы встретиться в центре. В итоге еду мимо лесов, науки, не нашедшей ту грудь, в которую можно уткнуться, и последующего депо до Робеспьера, где жду соратника.
И вот он идет, заговорщически улыбаясь - задирает футболку с курткой, оголив перемотанный пленкой с чернилами на измученной плоти и без того забитый торс. Я быстро осматриваю и делаю вывод - если знаешь, чт'о греет сердце, то не сгинешь, разбившись о скалы в шторм... "Чья неприязненная сила, чья своевольная рука..." В честь этого мы идем по сонным дождливым улицам центра, минуя Храм Святого Иоанна, где спят окрест на мокрых скамейках нищие, и площадь Ленина - до ЦУМа, заползаем в соседний ларек и берем шаурму с горячим чаем, которому я неустанно сейчас поклоняюсь. Брат по-доброму шутит шутки с продавщицей-гостьей из Средней Азии, явно скучающей в такую погоду, а я вглядываюсь сквозь размытое стекло и чайный пар в улицу - на дорогую бессмысленную пивную, на ЦУМ и редких прохожих с бедными грустными лицами, что исполнены уставших забот, - пока мои кеды сушатся под радиатором, а бездельничьи ноги отогреваются сверху.
Из соседнего заброшенного ларька тихо выходят заспанные бездомные, отряхивая на ходу одежду. К нам же явно случайно попадает девушка с длинными рыжими волосами, и быстро осматривается, очаровательно чуть хмурясь. На ней серая вязаная кофта и джинсы. Изучив холодильник с напитками, она сразу уходит - это не беда, потому как закономерно.
А мы остаемся дальше сидеть со своим чаем. Прибывают уставшие работяги с термосами и, забрав еду, удаляются. Телевизор принуждает спасти амурского тигра - достояние России - оформив карту Сельхозбанка и расплачиваясь ею в аптеках...
Каждый - в своей голове, думая, кто о том, как не простыть (чтобы не думать о прочем), кто о том, где взять денег на "д-пантенол", кто, быть может, о доме.
А сонливый тоскующий дождь вбирает все это, что твои толстовские капли - ему все одно.
***
Я все-таки заболеваю, что, в общем-то, не удивительно, и только в понедельник выбираюсь подзаработать - с этого дня моя милость дает уроки словесности Жоре Гулиеву - десятилетнему мальчугану серьезной наружности и твердых, но не совсем постоянных намерений. Что поделаешь, я же все-таки человек с образованием...
В мою жизнь, тем самым, так или иначе, после долгого отсутствия возвращается чувство ответственности. Я бы себе и рыбок-то не доверил, а тут - ребенок, которого я боюсь уж точно больше, чем он меня. Как оправдать возложенное на мои сутулые плечи?..
Я шел от Жоры домой через рощу - тогда мне позвонила мама и просто сказала: "вот и всё". Я остановился и посмотрел на желтеющие деревья. Солнце начинало вечереть, от этого окружающее казалось теплым, местами - даже горячим, а еще - спокойным. И я подумал - какой хороший день, чтобы умереть - лучшего и пожелать нельзя.
И пошел чуть быстрее. Прочее сразу стало казаться каким-то пустым, и я все пытался поверить: неужели и вправду - всё? И какое-то дурацкое чувство, будто бабушки и не было никогда, будто она сразу стала лишь воспоминанием, и в то же время - словно ее не может не быть.
Я все вспоминал последний раз, когда я ее видел - тянущиеся руки, глаза, в которых все было написано; и думал о том, что все разговоры выговорены, вопросы заданы, объятия распростерты. И как-то... обидно, что ли.
Дома был только брат. Впервые в жизни пришлось сообщать о смерти - о той, не которая где-то там, а вот - рядом. Но он все понял и так. Мы сели рядом на диван в его комнате. Первый раз за много лет я снова видел, как он вот-вот заплачет - как в детстве, - но сейчас - уже изо всех сил сдерживается - взрослые не плачут, им не положено. А я бы и сам зарыдал собакой, да только забыл - как это.
Погода в день похорон стояла дерганная. В самую рань - вроде светлая, но потом резко напирал дождь, затем - вновь якобы заливало солнце, да только какое-то злое и ненасытное. Вскоре все остановилось на ветре, кружащем прерывистый ливень.
