Когда эта кисельная круговерть выплевывает, становится будто бы даже свежее, ветер обдувает вспотевшую под рюкзаком спину и хлещет по лицу запутанными волосами. Еще дальше - стадион, заправка, где прогнившая "девятка" провожает десятком глаз с плещущейся в них ненавистью. Здание суда, рынок в низине через дорогу от замороженного недостроя станции метро, где раньше было озеро. Теперь - вверх, мимо отдела УФМС к "Строителю", сквозь дорожную пыль по правой - повернувшейся к солнцу - стороне взлетной полосы Тотмина. От ТЭЦ - повернуть к мосту, что раскинулся поверх железной дороги, окаймленной гаражами. На подвалах у автостоянки что-то варят бездомные, развалившись на собранных со всей округи диванах и креслах, звучат смех и похабщина - хороша жизнь.
Тень опускается все ниже. А ты берешь от заправки влево и долго шагаешь вперед мимо сервисов, шинок и одиноких фруктовых палаток у обочины. Вокруг склады, деревянные халупы, а когда минуешь кольцо и остатки завода "Зубр" - новостройки, возводимые с космической скоростью, подминающие округу. Их пустые глазницы уже застеклены.
Наконец - озеро Мясокомбината, проходишь мост, и черная линия перечеркивает город. На другой стороне - хижина стариков, построенная из всего подряд в поле, которое раньше китайцы засаживали капустой, а когда земля истощилась - ушли, оставив после себя только скелеты теплиц. Первые несколько лет стариков гоняли с места на место скупившие землю для промышленных нужд различные деятели. Устав, деды, в конце концов, перешли через дорогу и вот уже около года их никто не тревожит. Старика можно часто встретить катящим за собой вдоль обочины тележку с огромной пластиковой канистрой воды.
Понаросшие строительные базы разят, в том числе, и куриным перегноем. Каждый раз, оказываясь в этих местах, вспоминаю, как мчались здесь с братьями после той одиссеи к ГЭС.
Устремляюсь от дороги в дачи - шум трассы постепенно сходит на нет, вступает иной оркестр, один из лучших: шуршание шагов по проселке, дуновения ветра, редкие возгласы собак и другой живности. Спокойствие и птицы. Иду там, где больше заросших брошенных участков с покосившимися когда-то сделанными на скорую руку изгородями: бурьян, почерневшие от рук времени - дождей, снегов и зноя - доски или брус, и в глубине - туалет да, может быть, сарай. Иногда посажена картошка. По углам заборов - густые заросли одичавшей малины. Узкая размытая дорога с глубокой колеей, вдоль нее - старые столбы с обрывками проводов. Дружелюбно помахивают широкополые лопухи.
Упираюсь в странного вида домишко: я наблюдал, как в течение долгого времени хозяин - возрастной мужичок - строил его лишь трудом своих рук и, кажется, из того, что было; обшитое дранкой жилище в итоге получилось любопытное - в форме восьмиугольника с большими окнами по кругу и трубой посередине; оно немного напоминает беседку, которую вдруг утеплили и стали в ней жить. Может, это какой-нибудь энергетический ловец? Храм солнца?.. Совершенно точно можно сказать одно - этот дом не может не отражать нрав своего хозяина и в этом его великое преимущество.
Сворачиваю направо и выхожу к большому озеру. А небо тем временем теплится, клонясь к закату. Умываюсь и сажусь на щебень. Приятно обдувает ароматный вечерний ветер. Ноги сладко чуть гудят, будто благодаря за передышку. И тень уже совсем рыжеет горячим светом, и даже облака теперь залиты ею. Вот вам и "пейзаж с наводнением". Вскоре начинает легонько накрапывать дождь - добрый и светлый, едва слышно постукивая по полям панамы.
Дорога ведет вверх и влево. Славно пахнет печной гарью. Пока иду - разглядываю дома, все так же пытаясь по внешнему облику определить хозяйский нрав... привычки и склад ума. Вот жилища-ровесники, но одно - сгнившее и покосившееся, не в пример другому - будто бы вчера построенному, во дворе которого мужик накрывает брезентом старый "юпитер" с люлькой. В чем же здесь на самом деле секрет? Спросите жителей кирпичных дворцов без труб, где большая часть комнат простаивает, а домашние отгородились в двух-трех, в которых они могут поддерживать тепло и чистоту без посторонней помощи.
От дождя грунтовка постепенно темнеет, воздух наполняют новые оттенки - глубокие и с богатыми обертонами. Перейдя асфальтовую дорогу, ведущую к трассе - иду низом, вдоль реки. Птицы прячутся в заросли, переговариваясь друг с другом или же созывая деток домой. Посреди луга валяется старая "семерочная" дверца, зачем-то переворачиваю ее, поддев ногой, и она глухо хлопается наземь. Ладонью стряхиваю с панамы скопившиеся капли.
И вот передо мной то самое озерцо, где весной я спасся. Гладь чуть дрожит от дождя, трава коротко выщипана обыкновенно пасущейся в этом месте живностью: нередко я натыкался здесь на большое стадо под сотню голов: козы, овцы, коровы; хор голосит на все лады, особенно выделяется овечий - будто детский плач, даже жутко; дирижер этого оркестра - низенький бородатый старичок в смешной рыбацкой жилетке и широкополой соломенной шляпе, из-под которой выбиваются длинные белые волосы - он забирается чуть повыше и следит, опершись на палку и почитывая "Сад и огород" или какую другую газету, напялив большие очки с толстенными стеклами; когда приходит время, он гонит стадо дальше, помахивая своим посохом и покрикивая высоким голосом: "эй! а ну! пшли! пшли!" и все шагают к озеру напиться, подгоняемые лохматой шустрой собачонкой.
Здесь-то меня и застал закат, оставив час до темноты. Шурша травой, взбираюсь в гору, последний раз бросаю взгляд в сторону дрожащего в серой дымке города и уверенным шагом все дальше отдаляюсь от него. Дорога вьется, периодически ныряя в низины и огибая пролески, вдоль широких полей, что растянулись вокруг насколько хватает глаз - здесь, по правую руку; слева вдалеке трасса и такие же поля, однако с заводом стеклопакетов и мертвенно пустым коттеджным поселком "Георгиевский квартал", где есть все коммуникации, самостоятельно дотянутые аж из города, но нет ни одного жителя - разноцветные дома, открытые всем ветрам, медленно тускнеют и рассыпаются, ведь не может жить то, в чем нет жизни; единственная функция, которую они смогли осилить - опоганить землю и виды.
Там, где поле оставлено под паром - высокий бурьян волнами колышется от ветра. Кажется, будто он - ветер - подхватит и тебя. Дождь постепенно расходится, а я ору во все горло песни, во всю окружающую широту:
"Откуда нам знать, что такое листва, если все дерева разошлись на дрова,
Откуда нам знать, что такое война, если мы не знаем мира?!
Но тает нектар на медовых устах и девочка в белом считает до ста,
Изогнувшись как лира, и смотрит на меня с укором!.."
Гимн бездельничьих хожений! И танцую, кружась, чуть присев и широко раскинув руки, и едва не падаю, поскользнувшись в грязи. Бегу со всей мочи, вспугнув глухаря - он взмывает, расправив крылья, и несколько мгновений летит совсем рядом, после чего устремляется ввысь. А мне уже пора достать свое полиэтиленовое пончо ярко-голубого цвета, что я и делаю, и теперь становится теплее - уже не продувает ветер и не так мокро, не считая щиплющих от дождя голеней и коленей. Небо на линии горизонта светится морской водой, и, несмотря на тучи - не так уж и темно, и пока еще даже не стало страшно.
"У-но-сит ме-ня-я-я
В ва-ку-у-ум
Ти-ши-на-а-а!"
Там же горят людские огни, на трассе, дыхание которой теперь редкое и сбивчивое, мигает беспорядочная гирлянда фар. Быть может, я не один? Ведь иначе - кто же тогда там - рядом, - кто вы? А я здесь - никто в целом мире даже понятия не имеет - где, и, кажется, еще никогда не хотел так верить в чувство, что я зачем-то нужен. И разве может надежда бросить человека, который непонятно почему все еще верит во что-то совершенное, пусть оно и наивный плод его больного жалкого воображения? И даже не в совершенное - это слишком громко и пошло, - а вообще хоть во что-то? Или не верит?.. И в ответ всегда получаешь тишину и жизнь, которая хлещет тебе сейчас в лицо и долбит по сраному нелепому полиэтилену, и скулит в черноте деревьями, и что ты тут делаешь, дурак, как ты сюда забрел, зачем ты сюда потащился, за каким рожном?! Но ведь всё есть только здесь, только эта широкая мгла вправе зваться настоящим, только здесь эта сидящая у тебя в голове глупая сказка - она виной тому, что ты все еще живешь, ведь "все будет хорошо, все будет хорошо!" и сказка в очередной раз развеется - неминуемо и незаметно, и пока она не вернулась вновь, а она неминуемо вернется - раз за разом, - ты будешь с горечью вспоминать то время, когда была, к примеру, мечта, и чем недостижимей - тем лучше, тем сильнее она грела, тем сильнее ты чувствовал, что живешь, но взамен вдруг приходила другая - мельче и тусклее, а потом и она уходила, и ты будешь вспоминать о ней с невыносимой тоской, хоть никогда и не подумал бы -скулишь о том, как печальны дни, а потом наступает ночь... - и рухнуть в канаву - в сырость, в мутную воду и надеяться, что к утру умрешь - но это поза - лживая и мерзкая, блажь, которую надо выбивать ногами до одури, - и дальше...
