Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет - в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая...

День догорал. Он мимо не пройдет и потому - не жалко. Ах, если б всегда так живо и остро...

А вот и ветер развеял последние языки пламени. Вспыхнула звезда, нерешительно и чисто - сначала она одинока, и вот их уже двое, а вот уже больше еще на одну, и все едины в своем одиночестве, перекликаются друг с другом. А теперь - уже не счесть и бездна поджимает хвост. Может, еще поборемся?

***

Или все-таки поздно?

С тех пор стал периодически захаживать дождь. Сначала - слепой, радостный, но с каждым днем - все мрачнее и чаще. Ну а я тем временем дальше скитался по округе. Студенты в белом уехали - отучились. Сторожа больше не встречал. Все будто спряталось в ожидании бури, чего-то дурного. Я ходил вечерами под дождем, укутавшись в брезентовую куртку, вообще живых не видя, в редких окнах горел желтый свет, отторгаемый синим полумраком улицы.

Даже собаки не лают. Небо черное, давящее, неподъемное, а дождь слаб, будто вот-вот иссякнет, и явится нечто такое, о чем мы не имеем никакого понятия, чего даже представить себе не можем, явится тьмой выколотых глаз, которую не поймет никогда зрячий, тьмой, откуда приходит живое, и куда потом возвращается, тьмой кровавого безумия войн, тем, что мы силимся вспомнить, но ни за что не сумеем, потому, как не знаем вовсе...

И окружающая чернота отражается в тучах, приумножая свою бездну.

Ветер нарастает будто бы даже не прерываясь, а просто все время набирая силу. То и дело проносится металлический скрежет, словно секунды-плиты, сжимаясь, скребут друг о друга, а молнии - искры. Я долго не могу понять, что еще не так, а потом доходит - нет грома. Когда загорается бумага, мгновение до того, как вспыхнуть - вот что все это такое, только холодное и сырое, воющее сквозняками едва слышно, и потому - ощутимое лишь сильнее. И невыносимо хочется убежать - да некуда.

Разве что только спрятаться в этот сруб. Дождь вот-вот хлынет, небо - с треском разорвется, - до логова дойти не успею, не то что поставить палатку. В сумерках пытаюсь разглядеть, точно ли дом брошен. Пролажу через дыру в изгороди в огород - заросший и нетронутый. Ставни наглухо закрыты, двери же нет вовсе - только зияющая дыра. Медленно и осторожно ступая, вхожу внутрь. Прислушиваюсь к каждому шороху и стараюсь как можно скорее привыкнуть к темноте. По груди бьет молот. Пахнет старостью, мусором и оставленностью. Голые черные бревна и грязный пол. Сквозь потолок видно небо. Осматриваю все комнаты и либо не нахожу то, что искал среди хлама и мглы, либо я здесь один. За закрытыми ставнями небо с ревом исходит водами.

Возвращаюсь в первую комнату, разгребаю угол и, полулежа, облокотившись о стену, пытаюсь совладать с собой. Улица дарит хоть немного света через дырявую крышу и дверной проем, за ним - стена дождя и отблески молний. И что-то еще: темноты снова становится больше, нечто мощное, голое, заросшее, едва видимое смотрит с улицы, чуть заметно светя глазами; то, что было до меня и будет после; оно просто глядит в мою сторону и молчит, либо я не понимаю его. И уже не испытываю ужаса, однако не чувствую ничего взамен, будто не только физически, но и душой оглохнув. Лишь пустота, молчание и глаза. Оно долго стоит, а потом уходит, и я вновь постепенно начинаю слышать. Снова дождь и ветер. А следом - сон. Беспокойный, рваный, лихорадочный. Взгляд остается в голове.

Меня разбудила тишина. Уже не так темно. Осмотревшись, я понимаю, что сюда, скорее всего, приходят рожать собаки. Срываюсь и выскакиваю на улицу весь мокрый. До рассвета пару часов. Стоит плотный холодный туман. Кутаясь в куртку, я обалдело шагаю в сторону логова, поскальзываясь и меся грязь. В сонном бреду надеюсь лишь на то, что кусты хоть немного защитили рюкзак от влаги.

Когда я дошел, мои кеды до того вымокли, что уже почти разваливались. Надежды, вроде как, сбылись: внутри рюкзака некоторые вещи остались сухими - спасли пакеты; кажется, будто оттуда даже исходит тепло.

Дрожа и запинаясь, я поставил палатку, внутри переоделся и, согревшись, рухнул.

***

Холод открыл мои глаза. Туман, казалось, наполнял и палатку. Я выполз из насквозь сырого спальника, сунул ноги в мокрые кеды и стал искать хоть какое-то подобие сухих дров, хоть что-нибудь, но больше просто слонялся, согнувшись пополам. Капли мерзко скатывались с веток за шиворот.

Ничего не вышло. Я вернулся, достал горелку, но, выкрутив вентиль, вновь поучил только ничего. И сижу вот теперь в тупом оцепенении на мокрой траве, будто решив до конца замерзнуть, и в отчаянии, словно через силу, матерюсь, коченея. Но в какой-то момент злость заставляет меня сорваться и в ярости снова искать валежник, промокая окончательно.

С помощью Ходасевича удается что-то разжечь. Единственная польза от его стихов. Как, в общем-то, наверное, и от любых других. Истеричной мамашей трясусь над пламенем, аккуратно и боязливо, не дыша, подбрасываю шишки, сухую хвою и мелкие ветки. Через некоторое время даже удается вскипятить воду и, обжигаясь, начать отогреваться. Мне плохо, мне просто плохо. Снова. Только теперь и в этом нет остроты, теперь и это не кажется правдой. Будто привычка, что-то обыденное, рутинное, не требующее и не стоящее внимания. Может, даже выдуманное - поза, соответствующая инструкции, образцу. Но, может, лучше так - сидя на каремате, укутавшись в сырой спальник и стараясь не сжечь теплую одежду в попытке ее просушить? Ну, может... если только это правда... Есть ли здесь разница... разница в положениях?..

Хворост шипел, с тихим, чуть слышным свистом высвобождая влагу. Хотя, это ведь огонь, жар ее высвобождал...

Мне каким-то чудом удалось сохранить пламя примерно до обеда. Потом дождь в очередной раз вернулся. Сначала я, прячась в палатке, собирал вещи, но на это не могло уйти много времени, и вскоре пришлось просто ждать, что будет дальше.

Вечером стало лишь только моросить. Я взгромоздил на спину свой дом, осмотрел приютивший меня берег, оставшееся от меня пятно примятой травы и побрел в деревню вверх по реке, все же немного попадая под ее сонные в своем извечном спокойствии чары.

Калитка была не заперта. Небольшой курятник, брошенное, кажется, зимовье, сложенная из всего подряд крохотная баня с покосившейся трубой и скромный старый дом.

Дима сидел на крыльце, раскачиваясь на стуле, закинув одну ногу на перила. Из-под кепки торчали скрывающие уши путанные угольные волосы. Он достал из кармана кофты сигареты и медленно закурил. На нем были все те же джинсы, ноги обуты в старые со сломанными задниками кеды, теперь уже больше похожие на тапочки. В руках покоилась пивная банка. Мы пожали друг другу руки. Я бросил рюкзак и сел на табурет. Дима посмотрел на меня, кажется, даже радостно, но как-то уж больно издалека.

- Как я эту баню строил, это цирк был. - он отхлебнул и указал в ее сторону. - Старая погнил'а совсем, я ее раздербанил, а из более-менее живого и остатков сарая сложил эту. А все равно жаркая вышла, хех... Пойдем.

Дима встал, сделал последнюю затяжку, бросил окурок в консервную банку и, почесывая сильно заросшую щеку, спустился с крыльца.