«Вот черт, и не обманешь их, окаянных», – подумал, расстроившись, Морхинин. Он пожал плечами и соответствующей мимикой изобразил свое полное недоумение:

– Ну, почему же… Вам не нравится?

– Нет, мне как раз нравится. Слог гладкий, и все происшествие с этими китайцами…

– Там еще русские будут, – торопливо сообщил Морхинин. – Они стражники на службе у монгольского хана, и они-то…

– Вот что, – прервала его сотрудница журнала. – Давайте я дочитаю до конца и покажу заместителю главного редактора. Позвоните через пару недель. Запишите телефон секретаря. Она передаст вам ответ редакции. Ваша фамилия на рукописи указана? – Она повертела рассказ перед своими очками. – Добро. Ну, звоните.

Придя в Домнартвор, Морхинин рассказал Обабову о переговорах с Бобровой. Обабов возбудился и сверкнул глазами.

– Ага! – вскричал он, потирая ладони. – Слушай филолога Вадима Обабова! У тебя есть консультации по хорам? Нет? Тогда сейчас же садись и строчи второй рассказ. И причем что-нибудь лирическое. Сентиментальное, милое. О знаменитом певце… Ты же изучал историю музыки! Успех будет стопроцентный. Ну кто там? Россини-Баттистини? Карузо-Карапузо? «О белла донна наюрна тай соле…» – уродуя итальянский, взял фистулой Обабов. – Давай-ка лучше тенора, – не остывал, разогретый творческой идеей, Обабов. – Тенора поют в операх про любовь, а басы – борцы с врагами родины или злодеи… Пиши, Валерьян.

И Морхинин написал о случайно встреченной им в картинной галерее старушке, вспоминающей про великого русского певца Леонида Собинова. У того был редчайшей красоты тенор, да и сам певец славился как необычайный артист. Он первый создал на сцене образ Ленского в опере Чайковского, прямо по поэтическим указаниям Пушкина: «Красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт… Всегда восторженная речь и кудри черные до плеч». Ленский Собинова стал классикой. И прелестный нежный тенор, и очаровательная внешность, и стройность, как у балетного премьера, сводили женщин с ума.

Старушка рассказала, как не сумевшие купить билет на спектакль с участием Собинова платили три рубля капельдинеру (немалые деньги в те далекие времена), чтобы у приоткрытой двери зала в самом начале оперы услышать несколько фраз Ленского, спетых Собиновым: «Медам, я на себя взял смелость привесть приятеля… Рекомендую вам: Онегин, мой сосед…» – и двери в зал закрывались. А истомленные и потратившиеся поклонники отбывали домой с восторженной и ублаженной душой.

В рассказе Морхинина старушка вспоминает юность, влюбленность в Собинова, пронесенную через всю жизнь, и последний концерт великого певца – уже полного, с голым черепом, пожилого человека. Но для нее он оставался по-прежнему молод, неотразим. Она провожала его и в последний путь, а потом, в день его рождения, несмотря на свою скудную, трудную, неустроенную жизнь, всегда приносила к надгробию скромный букет. Может быть, этот знак счастливого воспоминания оказывался слишком жалким, но верным – из года в год. Словом, рассказ был сентиментальный, как заказывал Обабов. Назывался он «Последний концерт».

– Эта штука пройдет железно! – восклицал наставник неопытного писателя. – Только не вздумай посылать в толстый журнал, политизированный, чванливый, избалованный знаменитыми авторами и охраняемый капризными редакторами. Надо послать в журнальчик для женщин.

Морхинин послал рассказ в журнал «Труженица». Обабов радовался перспективе публикации «Последнего концерта» больше самого Морхинина:

– Когда рассказ выйдет, с тебя бутылка «Саперави» или «Цинандали». Ты знаешь, водку я не употребляю, – заявил он.

Позвонив через две недели, Морхинин услышал приятный женский голосок, подтвердивший судьбу рассказа в ближайшей перспективе.

Наконец долгожданный день настал. «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы…» – напевал про себя Морхинин, отправляясь по адресу женского журнала. Морхинин оказался в бухгалтерии, где предъявил паспорт и получил значительную для него сумму. Потом возникла девица из редакции (курьер или секретарь), почему-то кривившая верхнюю часть своей фигуры налево – из особого кокетства, что ли… Кривила она и рот, любезно отдавая автору два прекрасных глянцевых и ярких авторских экземпляра. Одета «труженическая» девица оказалась исключительно в клетчатое – расклешенную юбку и блузку с рукавами на три четверти.

С самодовольно-счастливой улыбкой Морхинин принял из рук девицы эти два бесплатных журнала как автор основной прозаической вещи (остальное – всякая дребедень). И вот его большой, замечательно оформленный рассказ «Последний концерт» с рисованным изображением поющего Собинова и четким, на светло-голубом фоне, указанием автора: «Виктор Морхинин».

У него потемнело в глазах. Руки, державшие журналы, затряслись от досады.

– Но, простите… как вас зовут? – обратился злосчастный писатель к клетчатой курьерше или секретарше.

– Меня? Римма, – немного удивилась вручившая ему авторские экземпляры девица.

– Римма… Но почему? – воскликнул Морхинин, сразу ставший несчастнейшим человеком. – Почему – Виктор? Меня зовут Валерьян.

– А… да, да… Извините, так получилось. Понимаете ли, номер уже направляли в типографию, а тут обед… А литературный секретарь куда-то ушел… А технический секретарь принес подписанный главным редактором макет и спросил: как зовут автора? И кто-то сказал: кажется, Виктор. Так и поставили: Виктор. Материал отправили и пошли обедать.

– Как же я буду дарить журнал с моим рассказом друзьям, родственникам, официальным лицам? Мне скажут: «Это не ты написал, а твой однофамилец». Что мне теперь делать?

– Н-не знаю, – пожала плечиками «клетчатая» девица и еще больше искривилась в левую сторону, собираясь уходить. – Тираж уже выпущен, его продают по всему городу.

– Я пойду к главному редактору. Это безобразие. Я потребую, чтобы в следующем номере дали опровержение, пояснение… извинение… Я не знаю что…

– Вряд ли это возможно. Хотя… Но такого случая у нас, пожалуй, никогда еще не было, – вздохнула Римма, скривила рот виноватой улыбочкой и торопливо удалилась.

– Черт бы вас побрал! – довольно громко произнес Морхинин. – И ведь в редакции все женщины. Где аккуратность, внимательность? Мать вашу перемать! Дуры!

Он позвонил по внутреннему телефону и попросил соединить с главным редактором Альбиной Алябиной. Сказали, что она будет через три дня.

Вечером Морхинин с хмурым видом сидел перед Обабовым в Домнартворе за одним из канцелярских столов. Между ними стояла бутылка «Напареули», а на расстеленной бумаге оставалось еще несколько пирожков с мясом. Лежали и два экземпляра «Труженицы» с рассказом Морхинина, перекрещенного в Виктора. Все уже было переговорено, бутылка почти выпита. Морхинин вертел в руках граненый стакан.

– Хорошо, я куплю еще несколько экземляров, переправлю имя сверху сам, но журналов выпущено девятнадцать миллионов семьсот пятьдесят тысяч. Некто Виктор Морхинин прославился.

– Мм… да… – Обабов потер переносицу и долил в стаканы вино. – Должен тебя еще раз огорчить. Как я узнал, Виктор Морхинин существует, член Союза писателей. Довольно серый прозаик, но в писательских кругах известен. Это его сейчас поздравляют… Ты не думай, я не имею намерения поиздеваться над тобой в связи с гнусной ошибкой. Я это делаю, чтобы ты знал: бывает и похуже. Привыкай держать удар писательской судьбы. А факт таков: ты по паспорту получил деньги на Валерьяна, а Виктор приобрел за твой счет дополнительную известность среди «самого читающего народа».

Морхинин все-таки поехал в редакцию «Труженицы» ко времени, когда должна была появиться Алябина, главный редактор. На звонки по внутреннему телефону никто не отвечал, по городскому тоже.

В здании располагалось не менее восьми редакций. Взобравшись примерно на пятый этаж (ему почему-то казалось: «Труженица» находилась где-то здесь), Валерьян постучал в полированную дверь кабинета и вошел. При входе он не заметил никаких табличек.

За письменным столом, положив локти на стол, а подбородок на сомкнутые костлявые пальцы, грозно возвышался старик с вислым носом, с толстыми стеклами очков, с круглой головой, отсвечивающей свинцом.