Потеряв дыхание, бывший оперный хорист едва удержался на ногах и почти минуту корчился, пока удалось вздохнуть. Наконец он сумел распрямиться, на глазах его выступили невольные слезы.

– Так будешь жаловаться? – еще раз поинтересовался капитан, сел и положил на стол кисти рук – широкие, жилистые, с мускулистыми толстыми пальцами.

Из-за всего происшедшего на теле Морхинина выступил ледяной пот, его затошнило.

– Нет, – без голоса, почти прошипел он в ответ. – Не буду.

– Вот и хорошо, – неожиданно мягко заключил капитан. – Не то старший лейтенант Хатьков проведет с тобой в соседнем кабинете дополнительную работу. И тогда тебе придется написать чистосердечное признание о хранении и распространении наркотических средств. А это до пятнадцати лет заключения в лагере строгого режима. Ты не хочешь таких последствий?

Морхинин безвольно стоял перед столом капитана и мотал головой.

– Старший лейтенант, проводи задержанного Морхинина. Он свободен. Возьмите ваши документы, Валерьян Александрович. Можете идти.

Капитан вежливо вручил Морхинину его пенсионную книжку, удостоверение ветерана оперного театра и корочку сотрудника Домнартвора. Деньги исчезли. Морхинин с трудом добрался до дома в эту ненастную неприятную ночь.

Надо сказать, приведенный выше случай долго не выходил из головы нашего героя, вызывая тяжелое состояние бессильной ярости и отчаяния. Однако Валерьян постепенно вошел в привычную колею своей скромной жизни, обратив мысли к новому пристрастию своего существования – к литературе.

Некая симпатичная, приятно упитанная дама, приходившая к нему в гости и даже остававшаяся иногда ночевать, посоветовала ему две полезные вещи. Чтобы поддержать материальное положение – пойти петь в церковный хор. А с написанным романом представиться одному из видных литературных чиновников, сидевших в кабинетах Центрального дома литераторов.

В отношении церковного хора поначалу сладилось не совсем удачно, хотя у Морхинина сохранился вполне приличный баритональный бас, да и читать с нотного листа он тоже не разучился.

В субботу вечером перед всенощной Валерьян явился в выбранный храм. Женщина-регент предложила ему занять место на клиросе в последнем ряду между двумя солидными мужчинами – седовласым и лысым. Те оказались басами, и один воспринял Морхинина как нежелательного конкурента.

– Опять инородца подсунули на нашу шею, – произнес седовласый, обращаясь к своему коллеге.

– Почему же инородца? – миролюбиво удивился слегка помятый, полноватый гражданин лет пятидесяти. – Всегда ты, Матюша, придумаешь что-нибудь.

– Так ты, Викентий, ничего не замечаешь, что ли? Посмотри в профиль, все сразу станет ясно, – продолжал бесцеремонно седовласый с мрачным выражением на красноватой физиономии. – Меня не обманешь: сотоварища пригласили нам от избранного народа.

– Ну как тебе не стыдно, Матюша, – огорченно прошептал полноватый с добродушным лицом. – Он же не виноват…

– Да что вы тут городите?! – вмешался наконец Морхинин. – Я не имею никакого отношения ни к избранным, ни к каким-то другим. Дед и отец у меня с Рязанщины. Может, паспорт предъявить?

– Анекдоты насчет паспортов мы знаем, – не унимался седовласый. – А вот нос-то никуда не денешь.

– Нос у меня нормальный, – начиная по-настоящему злиться, досадливо перекосился Морхинин. – А кое-кому самому могу нос поправить, чтобы не совал куда не просят.

– Басы, перестаньте разговаривать, – сердито заметила строгая регент в черном бархатном платье. – Приступаем. – Она перекрестилась.

Служба началась. В перерывах песнопений сварливое бурчание со стороны седовласого продолжилось. Морхинин опечалился слегка, но нашел выход:

– Всенощную закончим, идем в магазин. Я беру «Московскую», три пива и три сырка «Волна».

Как он и предполагал, бунт со стороны седовласого Матвея Савельевича Буркова мгновенно прекратился. Когда они после службы выпили водки и прихлебнули пива, Бурков даже подмигнул Морхинину:

– Как я тебя разыграл, новокрещенец? Ха-ха-ха… Если хочешь знать, мой лучший друг был Аркашка Кигель, шикарный бас. Мы с ним лет двадцать пели по храмам – неразлейвода. Октава у него звучала редкостно: бархат… Да, прекрасный парень был, умер недавно. Спился, царствие ему небесное и мир душе.

Морхинин подружился со своими коллегами по церковному хору, и время от времени они освежали перемирие уже в складчину.

В Центральный дом литераторов, который имеющие к нему отношение называли фамильярно «Цэдээл», Морхинин отправился наугад, прихватив роман, перепечатанный за немалые деньги рассеянной машинисткой из служебного машбюро. Как только автор осмеливался вставить для выразительности китайское или персидское словцо, она обязательно делала ошибку – дурацкую до изумления, но перепечатывать заново бесплатно отказывалась, и Морхинин беленьким «штрихом» и ручкой с черным стержнем, потея и шепча проклятия, часами исправлял напечатанное.

Поднявшись на третий этаж ЦДЛ, новоявленный автор увидел в приемной женщину, взглянувшую на него неодобрительно.

– К Ивану Фелидоровичу? По какому вопросу? – резко спросила она.

– Видите ли… по личному.

– А, это вы покупаете у него старую машину?

– Я написал роман.

Лицо женщины изобразило не просто неодобрение, а почти отвращение. Она встала и заглянула в кабинет, находившийся в трех шагах от нее. Дальше Морхинин слышал только ее ответы:

– На этот раз мужчина. Думаю, настырный. Нет, не стихи. Роман!.. Впустить? Зайдите, – с презрением сказала секретарша Морхинину, – но побыстрее. У Ивана Фелидоровича масса неотложных дел.

Морхинин достал из портфеля, сунул под мышку довольно объемистую папку с «Плано Карпини» и перешагнул через порог кабинета, испытывая чувство благоговения.

За небольшим столом, заваленном пачками печатных листов, сидел коротковатый и слегка седоватый литературный чиновник с бородкой (что, кажется, указывало на его патриотизм) и зачесанными за уши гладкими волосами. Он приподнялся и вежливо протянул руку. Морхинин расшаркался, представившись как бывший артист оперного театра. То, что литначальника звали Иван Фелидорович, он уже усвоил от секретарши, а фамилию «Ковалев» различил на дверной табличке.

– Я решился побеспокоить вас по поводу… – начал Морхинин.

– Повод мне известен, – остановил его Ковалев. – Но, сами понимаете, я не смогу тут же ознакомиться с ним. Объем весьма внушительный. Такие вещи мы передаем нашим рецензентам. А уж, исходя из их мнения, приступаем к обсуждению.

– Я только собирался спросить совета… – почтительно сказал автор.

Однако Ковалев задержал его душеизлияния и продолжил:

– Вот если бы вы предоставили нам небольшой рассказ… Тогда бы я, возможно, взял на себя первое знакомство с вашим произведением. Или, например, если бы вы оказались девушкой, молоденькой, хм… То есть, поймите меня правильно, принесшей свежие юные стихи… Прочитав три-четыре стихотворения, опытному человеку сразу станет понятно, имеет ли автор дарование.

– Да, жаль, что у меня не рассказ и не стихи, – расстроенно проговорил Морхинин, – и что я не девушка…

– Не волнуйтесь. Я сделаю все, что в моих возможностях, – успокаивающе поднял аккуратные ладони Иван Фелидорович. – Верочка, – вызвал он секретаршу, – направьте рецензентам один экземпляр романа. Через месяц будет ответ. У вас с собой сколько экземпляров? – обратился он затем к Морхинину. – Два? Замечательно. Со вторым вам придется пройти в Гнездниковский переулок. Там у нас отдел для работы с начинающими. И хотя вы, так сказать, не столь молоды для начинающего, однако я напишу записку нашему сотруднику. Он вам поможет. Всего наилучшего, – закончил этот воспитанный и приветливый человек.

Передав секретарше напечатанный на машинке экземпляр, который она мрачно зарегистрировала в похожей на гроссбух книжище, Морхинин собрался в Гнездниковский переулок.

– Вы знаете, сколько прозаиков официально состоит в Союзе писателей Москвы? – внезапно спросила его секретарша. – Нет? Три тысячи. А во всем Союзе знаете сколько? Двадцать пять тысяч. Понимаете?