– Нет, – сказал Морхинин, подозревая, что Толобузов его разыгрывает. – Лучше оставьте мою скромную фамилию.
– Вы читали «Ономастикон» – великий труд академика Веселовского? В нем академик нашел происхождение и распространение множества имен и фамилий…
– Но какое отношение имеет… – начал было автор очерка, сожалея в душе о неожиданных сложностях.
– Отношение? – опять подпрыгнул, сидя на стуле, Толобузов. – Морхиня Иван Гаврилович, сын Гаврилы Олексича, соратника Александра Невского. А Гаврила-то – родной племянник Радши или Рачи… по-настоящему это Радомир или Радован… знатного сербского воеводы, вышедшего с дружиной на Русь и…
– При чем здесь сыновья, племянники и сербские выходцы? – недоумевал Валерьян Александрович.
– А вот притом они, – настойчиво продолжал Толобузов, севший, видимо, на своего любимого конька. – Один из потомков Морхини Ивана Гавриловича, уже в середине шестнадцатого века – боярин Григорий Александрович Морхинин по прозвищу Пушка, стал родоначальником бояр Пушкиных, разросшихся на несколько родовых ветвей. Одна ветвь дала нашего гениального поэта… уф! Сами не догадываетесь?
– Нет, – искренне признался автор очерка.
– Раз вы Морхинин, то – по логике вещей – изначально являетесь как бы и Пушкиным, раз все Пушкины произошли от Морхинина. Ясно, как солнечным майским днем.
Морхинин почувствовал, что у него начинает сильно кружиться голова.
– Публиковать пусть и неплохой литературный материал, но нагружать его псевдонимом… который есть фамилия великого поэта, неудобно, неэтично. Вообще я не хочу.
– Тогда я не буду публиковать ваш очерк о герое войны 12-го года, – преспокойно сказал Толобузов. – Мое представление издателя видится именно таким, каким я объяснил.
Морхинин расстроился, хотел встать и уйти. Но Толобузов опять начал его уговаривать, доказывать все выгоды именно такой подачи очерка. Он говорил без умолку, а рукопись держал цепко и не отдавал сопротивляющемуся автору. Наконец Морхинин почувствовал муть в глазах и полное безразличие к судьбе. Он помолчал немного, вздохнул и согласился.
Альманах вышел тиражом семьсот пятьдесят тысяч экземпляров и почему-то в Киеве, хотя и на русском языке. Гонорар, как тогда бывало, достаточно впечатлял. Морхинин посмотрел на свой портрет, еще раз удостоверился в авторстве некоего Пушкина и трагически опустил голову.
Иногда может создаться впечатление, будто Морхинин при первых же попытках опубликоваться всегда осуществлял свой замысел. На самом деле ему часто приходилось (после двух-трех месяцев ожидания) забирать свою рукопись под равнодушным взглядом редактора.
В каком-то журнале толстоносый сотрудник с взлохмаченной бородой сказал ему, возвращая рассказ:
– Что все так нудно у вас, любезнейший? Ни остросюжетности, ни сексуальности. Хороший, упругий рассказ пишется неделю, не больше, – толстоносый бородач уверенно взмахнул мясистой кистью с волосистыми пучками на фалангах пальцев.
Обычно, в случаях возврата его рукописи, Морхинин уходил молча. На этот раз он разозлился и, забирая рассказ, хмуро спросил:
– Вы сами-то много написали хороших рассказов?
– Да вот, выпустили с друзьями сборник, – отрывистыми фразами ответил редактор, побагровев. – Удачный, крепкий. Мгновенная известность. Признательность читателей.
– Как ваша фамилия? – уточнил обидившийся певчий. – Шишмарев? Первый раз слышу о такой знаменитости.
Он пошел к двери вразвалку и бухнул ею покрепче.
Новый рассказ Морхинина назывался «Бабушка и внучка». Пожилая колхозница с двенадцатилетней девочкой отправились осенью по грибы. Неожиданно на опушке леса к ним присоединился человек, сошедший с московской электрички, назвавшийся Генрихом и в течение трех часов не желавший от них отстать. Бабушка начинает догадываться: Генриха интересуют не грибы, а ее миловидная, рано оформившаяся, румяная Таня. Взгляды, отдельные реплики и странное поведение неприятного попутчика дают читателю понять: это маньяк. Каким-то образом отчаявшейся бабушке удается уговорить его покинуть их и выйти к станции, которую он якобы искал. Генрих исчезает в зарослях орешника. Однако после всех страхов, когда ожидаются покой и благополучие, Генрих возвращается. Он обстругивает на ходу палку широким острым ножом. Назревает трагический конец, рассказ приобретает детективный характер.
В газете «Пишущая Россия», куда после отказа Шишмарева обратился Морхинин, рассказ забраковал щеголеватый, самоуверенный Самсоненко, зам главного редактора. А главреду Буданкову понравилось. После неприятных прений, тянучки и многочисленных пожеланий Самсоненко рассказ утвердили. А вслед за выступлением с танка президента, взорвавшего в бытность его главой обкома особняк с тенями расстрелянной царской семьи, рассказ опубликовали. К этому времени маньяки в литературе и в жизни проявлялись все чаще, становились востребованными.
Морхинин не ожидал внезапного успеха и, войдя в кабинет Буданкова, смутился.
– Язык у вас красочный при описании сбора грибов, – сказал Буданков, рано постаревший, опытный газетчик, улыбнувшись автору. – Я и сам любил с корзинкой побродить. Сейчас времени нету – все кругом рушится. Выживет ли газета наша, не знаю.
Чернобровый элегантный Самсоненко встретил Морхинина как ни в чем не бывало.
– Актуально, – авторитетно пробаритонил он. – Хичхоковская голливудская тема внедряется в нашу жизнь. Чувствуете интересующие публику поветрия? Добре… Мы вас сейчас сфотографируем.
На фотографии Морхинин получился в образе иностранца, писателя с мировым именем.
– Красивый, сексапильный мужчина, помещенный рядом с заглавием «Бабушка и внучка», – это, знаете ли, провокационный намек, – заявил Самсоненко. – Очень современно, хотя наша газета сугубо патриотическая.
Морхинин купил две бутылки крепленого вина, а Тася подготовила дома десятка три бутербродов. Морхинин погрузил все заготовленное в сумку и угостил маленький коллектив газеты «Пишущая Россия».
Все были довольны даже таким скромным банкетом в эти странные, неустойчивые, скудные дни. Одна немолодая дама неожиданно сказала за столом, что в штате выездных корреспондентов освободилось место, так как занимавший его раньше Генка Фридберг перешел в коммерциализованный новый журнал Big journal. Дама предложила попробовать в качестве спецкора писателя Морхинина.
– Очень ловкое письмо у Валерьяна Александровича, судя по рассказу. Проблематику он, по-моему, тоже способен улавливать, – сказала она и сделала сладкие глаза.
– А чего, попробуешь спецкором, и, глядишь, дело пойдет, – охотно присоединился к мнению сотрудницы главный редактор. – Приходи в среду, к вечеру, обсудим серьезно.
Морхинин растерялся. Он улыбнулся газетной даме и благожелательному главреду. Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. О том, чтобы стать корреспондентом, Морхинин задумался не слишком старательно.
В среду, для серьезного обсуждения своего устройства, он в редакцию не пришел. Позвонил только через неделю в кабинет главного редактора. Трубку снял Самсоненко. Довольно бодрым тоном он известил Морхинина, что скончалась болевшая почками жена Буданкова. А через день после ее похорон умер и сам Буданков от внезапного сердечного приступа. Временно должность заведующего в «Пишущей России» занимает он, сказал Самсоненко. На освободившееся место разъездного спецкора назначен некто Мульченко. Вот каковы дела.
Морхинин осторожно подышал в телефонную трубку. Потом сказал «спасибо» и опустил ее на рычажок. В «Пишущей России» он больше никогда не бывал. После смерти Буданкова газета стала тусклая, захудалая и непопулярная. А ведь еще недавно она воспринималась как самая оппозиционная по отношению к другим СМИ, бросившимся разоблачать и поносить павший режим.
У Морхинина вообще была врожденная неприязнь ко всякой политизированной и практической суете. Будущий оперный хорист чуть ли не с детского возраста увиливал от «общественной работы». И терпеть не мог всяческие собрания, заседания и «сборы». А когда ему все-таки (не по своей воле) приходилось в нее включаться, он чувствовал себя отвратительно, таская на плечах тяжесть вязкого уныния и зеленой скуки. А уж став человеком зрелого возраста, он не доверял двухслойным и трехслойным людям, преуспевавшим совсем недавно и вдруг перекрасившимся в изобличителей «репрессивного» прошлого.
