Повесть представлялась Морхинину значительной вершиной. По всей видимости, она произвела впечатление на молодого редактора Сенева. Прочитавший повесть «Сопрано из Шуи», Сенев тепло сказал Морхинину:

– Вы молодец… Так этот театральный термитник показали… И язык классный, и вообще тема редкая… Я бы взял без единого замечания. Но такие значительные вещи мы отдаем на рецензию самому уважаемому автору нашего журнала…

Через месяц Морхинин получил свою рукопись обратно.

– Рецензенту не понравилось? – грустно спросил он, глотая очередной отказ.

– В том-то и дело, ему очень понравилось… Да вот он сам пришел на совещание к главному редактору.

Морхинин увидел небольшую группу литераторов, проходивших через приемную. Среди них он сразу узнал Вахромея Расцветова, знаменитого писателя-почвенника из Сибири, тремя повестями создавшего себе литературную репутацию уникального прозаика современности и объявленного «великим писателем Земли Русской». Тот, видимо, догадался, кто стоит у стола принимающего редактора. В голубых глазах поседевшего мастера мелькнуло сожаление, если не искра сочувствия.

– Тогда почему… бекар? – по привычке музыкально образованного человека спросил он.

– Бекар? – удивился Сенев.

– Знак отказа в нотной грамоте… – горько усмехнулся Морхинин.

– Что поделаешь, – развел руками редактор, – с хозяином не поспоришь. Сейчас время больно тяжелое. Вся литература в забросе. Еле держится. Вон прославилась Мурина-милиционерша да Звонцова – гламурная халтурщица. Один сын бывшего посла карьеру делает: представляет советскую жизнь в виде тоталитарного ада и бессовестно кропает порнографию. А сам детство, отрочество и юность из Парижа не вылезал. Так что вы уж не обижайтесь. Может быть, главный просто не захотел гонорар отдавать чужому…

Из рук Сенева Морхинин и принял свою многострадальную повесть. Поперек первого листа было бесцеремонно начертано: «Хорошо, но необязательно».

Морхинин решил поговорить с Обабовым, хотя «вдохновитель» собирался переходить в какую-то риелторскую контору: Дом народного творчества упразднялся.

– Как же наша прекрасная художественная самодеятельность… – горевал сотрудник по скульптуре и живописи Росюк. – Такие ребятишки одаренные попадаются, особенно в глубинке – маленькие Коненковы… Кто ими теперь руководить будет?

– Найдутся благотворители, – махнул рукой не терявший оптимизма Обабов. – До революции, бывало, богачи-золотопромышленники раскошеливались. Сурикова вытащили, Айвазовского и многих других… Вон сейчас церкви восстанавливают губернаторы и бизнесмены, даже криминальные организации. Подвернутся твои «маленькие Коненковы» каким-нибудь нефтедобытчикам…

– Пожалуй, ты прав. Кто-нибудь из туземцев, сидя на золотом унитазе, вспомнит босоногое детство. Поможет, поддержит…

– А остальные народные таланты сопьются, на наркотики подсядут, по помойкам разбредутся. Чего толковать, и в старину случалось по-разному. Не горюй, Росюк. Пристраивайся в дизайнерскую фирму, ты парень не без способностей. А ты, Морхинин, как выживать собираешься?

– Я по церквам с «подругой дней моих суровых»…

– С Тасей? А! Ведь она у тебя регентесса. Ну коли церквей снова закрывать не начнут, ты с ней не пропадешь. Приятная у тебя сожительница, Валерьян. Миловидна, упитанна, кротка. Я исключительно таких дам предпочитаю. Однако, Валерьян, пиши дальше. Не бросай. Может быть, на чем-то и прорвешься. Кстати, как твои романы?

– «Проперций» лежит в издательстве «Передовая молодежь». «Плано Карпини» дома пылится. Прощайте, друзья…

– «Уж завтра в поход, уйдем в предрассветный туман…» – пропел неунывающий Обабов.

– Нет, уж лучше не пой, Вадим, – нервно замахал на него Морхинин. – Для музыкального уха это непереносимо. И ведь ты пользуешься успехом у женщин. А говорится: «Женщины любят ушами…» В данном случае это абсурд.

– Меня женщины любят за другие достоинства, – важно произнес осанистый чернокудрявый жуир. – До встречи, Валерьян. Пиши.

После этой трогательной сцены в закрывающемся Домнартворе Морхинин ни с Обабовым, ни с Росюком больше не виделся.

У Лямченко Морхинин пил водку и чуть не плакал, рассказывая историю «Сопрано из Шуи». А Микола, оставаясь главредом газеты «Московская литература», по-прежнему давал ценные указания растяпе Морхинину:

– Вали в альманах к Толобузову. Приготовь снова про 1812 год. Толобузов обязательно возьмет. Написано прилично. История патриотическая, непопулярная нынче. Зато у тебя реклама, шо ты публиковался аж в самом «Нашем попутчике»… Денег заработаешь, пока еще чего-то платят, – настаивал Лямченко.

Пошел бывший оперный хорист с рекомендацией Лямченко и рукописью «Дорохов» к Толобузову. Предавался он по пути размышлениям о своей судьбе. Но только литературная сторона перекосившейся судьбы его и интересовала, до того заразился Валерьян Александрович пагубной писательской страстью. Минувшее призвание, волновавшее некогда сердце, давно рассеялось. Теперь обуяла его, постепенно засасывая и обременяя, новая беда многих легкомысленных и мечтательных людей.

На 16-м этаже чрезвычайно высокого и сплошь стеклянного здания, где располагались какие-то журнальчики, альманахи и фирмы, занимающиеся поставками маскарадных костюмов и фраков для презентаций, обнаружил Морхинин Толобузова – издателя альманаха «Дружная библиотечка».

Тот был маленького роста, однако с весьма объемным животом и двумя тугими подбородками под краснощеким лицом. Живот Толобузова намекающе оправдывал звучание редкой фамилии. Думалось, что фамилия его произносилась некогда как «Толстопузов», но с течением времени стала оригинально неопределенной. Из-за этого, может быть, Толобузов цеплялся ко всем сотрудничавшим с ним литераторам, требуя преобразовывать их природные фамилии в псевдонимы.

Морхинин еще никогда не видел помещения, предназначенного для литературной работы, которое оказалось бы таким абсолютно голым. В комнате находилось три стола, этажерка (без признаков печатной продукции) и несколько стульев. Ни одной бумаги, книги или журнала! Казалось, комната предназначалась для каких-то виртуально-психологических упражнений, но никакого отношения не имела к типографским текстам.

– Вы Морхинин, – вполне жизнерадостно начал общение Толобузов. – Вы написали историко-патриотический очерк о Дорохове. Вас уже опубликовал журнал «Наш попутчик», но… в сокращенном виде. Так сказать, уплотнили до журнального варианта. Я такое усечение писательской работы терпеть не могу. Давайте вашу рукопись. Я издам ее целиком и полностью, всю до последней точки. С «Дороховым» вместе будут скомпонованы две повести о женщинах, героинях в войне тысяча восемьсот двенадцатого года. Написал Сергеев. Что скажете на это?

– Хорошо, – согласился Валерьян Александрович, – это даже приятно.

– Альманах выйдет с фотографиями авторов. Принесли фотку?

– Принес. Мне сказал Лямченко.

– Ой, ой! Раскрасавец! – восхитился Толобузов, глядя на старую фотографию Морхинина. – Сколько же вам здесь годков-то?

– Под тридцать, кажется. Не нашлось другой, а эта под руку попалась, – застенчиво, хотя и не без лукавства, оправдывался Валерьян Александрович. – Надо снова фотографироваться?

– Ни в коем случае! Книжку с портретом молодого артиста в концертном костюме и галстуке бабочкой девки расхватают, не читая заглавия… Смазлив до крайней степени. Волосы русые волной, глаза, как у героя-любовника немого кино… Овал лица, словно из музея изящных искусств имени Пушкина… – расхваливал Толобузов старую морхининскую фотографию. – Кстати, о Пушкине. Мы вас обозначим именно так. Название историко-патриотического очерка «Во имя любви к Отечеству». Автор: Валерьян Пушкин, – Толобузов слегка подпрыгнул на стуле, будто приподнятый энтузиазмом издателя, и победоносно щелкнул пальцами.

– Как! – вскрикнул от неожиданности Морхинин. – Как Пушкин! Почему?

– На данный случай это будет ваш литературный псевдоним. И не без существенного основания. Если найдутся злые языки, которые позволят себе насмешки, им объяснят их невежество и нашу правоту.