- Ждать наступления тьмы и появления света.

- Простите?.. - он посмотрел на меня, как Щелкунчик на кокос; левый ус у него начал подозрительно дёргаться. Я задумчиво вглядываюсь в окно:

- Все, кто прибыл со мной в кортеже, подпишут теперь любой документ, что им дадут, даже не вчитываясь. Фольговые феи и фенолфталеины – убийственный коктейль даже для таких гуру, как профессор Бонита. Другое дело, что без моей визы все эти подписи не стоят кошкина хвоста. Йенс Залатцки должен это ясно осознавать со всех пяти сторон. И сейчас как раз продумывать план искушения… - тихий, но отчётливый смешок, - самого искусителя.

- Милорд… вы смеётесь? - замер на полуразвороте Дьен.

Мой ответ был, как всегда, безукоризненно логичен:

- Ты же улыбаешься, Садерьер.

- Это две разные разницы, - лёгкий вздох, тень улыбки как контракт о временном перемирии, прямой взгляд глаза в глаза. - Милорд, я… я могу быть в Вас уверен? Всё-таки эти дьявольские феромоны плавят разум даже мне…

Вместо ответа я вынимаю из кармана джинсов квадратный тюбик помады с розой на крышечке, подкидываю его в ладони. Дьен смотрит долго, долго; потом говорит с совершенно не вяжущимся с его словами выражением детского восторга на смуглом лице:

- Вот этого-то я и боялся, милорд… - и быстро уходит, оставив мне полстакана апельсинового сока и тридцать куболитров сумерек.

17:57. Поздно любить.

Юла. Ликёр. Гамбит.

Девятнадцать-десять. Гвардейцы и белошвейки.

Местом лобовой атаки оказался лобби-бар – жужжащий улей, истекающий мёдом золотистого света и сладких ликёров. Меня привел туда запах вереска. Гоняя по круглому бокалу «Bushmills malt» и бездумно дымя сигариллой, я созерцаю весь этот мирок, похожий на запущенную по своей сложной орбите юлу. Никто не думает, что будет, когда закончится завод… важны лишь свист воздуха и перехлёст разноцветных полосок-жизней на боках волчка. Эти полоски похожи на пастилки, а может быть, на детские мелки. Хочется прижать пальцем веретено юлы, чтобы рассмотреть их как следует. Маленькая прихоть господина директора, да…

- Вечно натянутые струны рвутся раньше срока, - мягкий альт старинной скрипки, запах молока и мёда. В бокале отражается хитрая лисья мордочка с волосами того же непокорённого оттенка, что и мои – разве что с лёгкой золотинкой, словно от садящегося летнего солнца. - Почему бы не раскрутить колки на грифе? Хотя бы на час, всё равно смычок дня уже не коснётся струн души…

- Нет. Ибо всегда обязательно наступает такое состояние, как «потом».

Я ставлю бокал и оборачиваюсь, добровольно ловясь в плен ониксовых зрачков – тёмных бусин на дне золотисто-зелёных лесных озёр.

- И меня не прельщает перспектива при последующей настройке закрутить колки слишком слабо – или перетянуть так, что струны лопнут…

Мы смотрим друг на друга, взаимно прицениваясь. Она не похожа на тех, других, вовлечённых в круговорот белизны, ласковых шёпотов и порханий. Изысканное вино из слив муме, припасённое специально для фарфоровой статуэтки с ледяной тьмой за стёклами тонированных очков.

- Каждый из вас по-своему хорош. Как… разные сорта алкоголя. Кирш при галстуке. Красное монастырское вино из Прованса,. Совершенно безумная «отвёртка» с кудрями. «Баккарди Блэк» в мундире. Мы… мы по-честному, - зачем-то сказала она, словно оправдываясь.

Она помолчала и, поймав ещё не вылетевшую птичку непременного вопроса, тихо добавила:

- Полынный абсент, полынья…

- Девушки не должны пить алкогольные напитки. Даже желать их. Это признак распущенности нравов и неспособности к самодисциплине.

Я с треском ломаю плитку шоколада и ход беседы. От хруста фольги девушка невольно морщится, делаясь ещё очаровательнее. На переносице – россыпь светлых веснушек, словно она нюхала рыжую лилию и перемазалась в цветочной пыльце. Спрашиваю почти весёлым тоном:

- И как же Вас зовут, дочь Евы?

- Перри Ксанаду, - просто и легко отозвалась она, вынимая из сумки пачку золотистых дамских сигареток, и сосредоточенно размяла одну из своих пленниц в пепельнице. Своеобразный ведьмин реверанс в сторону святой инквизиции: пожалуйте, я могла бы быть одной из вас, кабы не тяга к полёту… Я понимающе улыбаюсь, откидываясь в плюшевую дружелюбность кресла. Бдительный бармен, весь в блеске гламура и бриолина, немедленно повторяет и смотрит с изумительной смесью заискивания и наглости. Перри выразительно потирает кончики пальцев, я хмыкаю:

- Йенс Залатцки, - и кладу в рот дольку восхитительного солёного шоколада.

Молчание провисает оборванным проводом под напряжением. Я постепенно начинаю скучать: Перри Ксанаду, кажется, не имеет ровным счётом никакого понятия о сицилианской защите. Жаль, когда всё слишком просто.

- Я не прошу ничего, … Норд, - обратилась ко мне Перри с подкупающей искренностью. Голос у неё едва заметно трепетал, словно крылышки зависшего над медовой орхидеей колибри. - Я Вам не лгу… это магнитное притяжение, элементарная физика – и ровным счётом никакой химии.

- Искренняя вера говорящего в свои слова делает истиной любую изощрённую ложь, дитя моё.

Я касаюсь пальцами персиковой щёчки с лёгким пушком; между нами проскакивает золотистая искра. Перри встряхивает, она почти ловит мою руку – чтобы остановить? чтобы оставить?.. - но пальцы уже скользят дальше по изгибам изящного скрипичного тела с рассеянной холодностью профессионала.

Вензеля личной подписи господина директора – не на деловых бумагах, но на смугловатой коже с этим нежным, абрикосовым пушком и тёмным крапом родинок… Да.

- Вы не просите, Перри, Вы предлагаете… n’est ce pas? - я склоняюсь к ней, почти касаясь губами губ. Голову шальной пулей пробивает мысль отведать этого ликёра и сыграть на этой скрипке своё коронное furioso, от которого рвёт дыхание, и шар земной, разгоняясь, слетает с оси…

Но тихое клацанье крышечки тюбика с помадой в кармане джинсов приводит меня в чувство – точнее, в обычное бесчувствие. 220 на себя, и всё.

- Вряд ли Вы когда-либо слышали слова отказа, Перри Ксанаду… так вот, я буду у Вас первым.

Взгляд её золотистых глаз перепуганно метнулся вверх-вниз, ударился о металлические прутья решётки подтекста – и погас, словно кто-то резко выдернул штепсель из розетки. Выговор с занесением, возможно даже, потеря работы и «волчий билет» - всё это промелькнуло на дне чужих зрачков тёмными хищными рыбинами, плеснуло в отчаянном и дерзком вопросе:

- Вам что – вообще не нравятся девушки, господин директор Антинеля?..

- Минус один… по Кельвину, - небрежно бросаю я через плечо. И, подтверждая мнение о себе, как о существе совершенно асоциальном, достаю красную помаду с ароматом роз и рисую себе на левой щеке сердечко – как раз на тёмной родинке. Раз уж настоящего у меня нет.

Встаю – и слышу вслед тихое:

- Вы даже не представляете, господин директор Антинеля Норд, как я завидую… ей. Никогда не сможете представить…

Прерывистый глубокий вздох. Шелест подрезанных в модном салоне крыльев. Цоканье острых каблучков по осколкам Хрустальной Девичьей Мечты, одной на всех…

A l’amour comme a la guerre, моя милая леди.

Двадцать ноль ноль. И две тысячи лет война, война без особых причин…

Опознание. Эльба. Деление в столбик.

Двадцать два.

Две трети пути до собственного распятия уже пройдены, и сейчас возможно всё. Зыбкая дрожь ночного окна в конце коридора, где я ванильно курю на подоконнике с чашкой кофе, на которой буква N означает вовсе не меня.

Одиночество после пятой сигареты оказывается порвано звуком шагов.

Я оборачиваюсь к неспешно идущему по коридору молодому мужчине, недовольно кривя рот – и узнаю его сразу, влёт, по особому сорту безумия. Он, как и я когда-то давно, был единственным, кто выпил на этом пиру Брунгильды противоядие в виде другого, ещё более убийственного яда…