Потому что необходимо просвещать население, и на фоне всего этого встаёт вопрос: что хочет сказать общественности генерал ла Пьерр этими своими горшками?!
Мне удалось вчера подслушать, что из боярышника варят очень вкусное варенье, и что Теодор Коркоран жмот, потому что не даёт забирать домой банки из-под анализов, а последний майонез в стеклянных банках расхватали все, кому было велено сдать анализы. Да это же замкнутый круг какой-то получается!
А любимые цветы Баркли – это селёдка.
Клумба у крыльца полыхает огненными бархатцами и настурциями, а в душе живёт упорное желание жареных кабачков, гарбузни и Хэллоуина. Кстати о кабачковых: девушка, поедающая солёные огурцы прямо из трёхлитровой банки, ещё ничего такого не значит, если эта девушка – Эми Томпсон. Она вообще сама не своя насчёт пикулей и прочих корнишонов. Горшки генерала ей глубоко безразличны.
А мне нет. Потому что водитель предлагает посадить в них герань. Тоже мне, Мичурин! Герань в Антинеле?! (громкий фырк) Чушь какая…
========== Лоскут № 3 ==========
Апельсинный генерал
…Я вижу в людях всё, а генерал – всё хорошее. Какой-то ничем не оправданный константный оптимизм. Бледные антинельские девицы говорят, пряча ласковые улыбки в уголках губ: «Наше солнышко!» - и называют своих плюшевых медвежат Джерри. Для меня генерал похож на апельсин на моей ладони. Заводной апельсин с серебряным ключиком, механическая игрушка для тонких дамских пальчиков. Или просто оранжевый тропический фрукт, которые я так не люблю – предпочитаю искреннюю горечь грейпфрутов их обманчивой сладости и яркому облику.
Внешне всё выглядит отлакированно, празднично. И если мне вдруг надоест прятать себя среди теней и тайн Антинеля, то генерал ла Пьерр останется любим. По-настоящему любим, даже с новым титулом, даже с оставленным мною в наследство терновым венцом, даже с кровью на руках. Что простят ему – не простят мне. Никогда.
Иногда меня забавляет это словосочетание – «Что, если» (Imagine…). Его можно крутить бесконечно, как кубик-рубик, составляя всё новые и новые комбинации из исходных переменных. И при этом думать одновременно о многих разных вещах. Примерно вот так:
Дымок над чашкой с кофе складывается в заманчивые иероглифы, рассказывает свои сказки. Хирургическое семейство Гастон хочет работать над сердечной недостаточностью. Ненавижу, как д’Эспозито хрустит своими анисовыми леденцами. Сейчас зима, и Волн мало, и филиальщики носятся по городам и весям, собирая материал для Гончих, а энергии всё равно не хватает. Свет, свет, свет для химиков, а где его взять, если нет Волн? Деньги, я хочу много денег потратить на какую-нибудь совершеннейшую дурь вроде бактериологического оружия. Это куда интереснее, чем отдавать их куда-то за газ и за свет, и за помидорки для винегрета. До чего же много у меня бумаг на столе, до чего много у меня дел, и между ними вожделенной паузой ожидает чашка драгоценного напитка. Кофе, мой священный наркотик, моя пятиминутная ежечасная слабость и мой едва заметный, призрачный румянец на щеках…
За окнами крупными хлопьями падает мокрый снег. Прожив всего пару часов, он будет проклят злыми прохожими и испортит немало замшевых ботинок и сапожек. Но пока что – он ещё летит, он танцует для меня танго в темноте, и на душе так спокойно.
Я зачем-то отражаюсь в стекле. Безмолвная фигура с чашкой кофе в руке послушно повторяет за мной: «Каждый вечер – новый крестик на календаре, каждый вечер – новый шаг назад. Каждое утро – новая рана, каждое утро – новый шаг вперёд. Зачем я? Зачем я говорю с тем, кто ничего мне не ответит? Потому что боюсь ответа и знаю его: низачем».
-Низачем… - вздох вслух, стук чашки, шорох документов. Испуганная крыса, вьющая себе из бумаг гнездо, прячущаяся там от всего, что снаружи. От улыбчивого генерала, от бдительного водителя, от хруста Карловых леденцов и Нового года, к которому все готовятся с маниакальной одержимостью. Тщетно…
-Разрешите? – в дверь пропихивается запыхавшийся апельсинный генерал в синем мундире, и промокает лоб платком.
-Нет, - тихо, не поднимая головы. Золотое перо ручки замерло на точке для восклицательного знака, одного из трёх, после слова «Расстрелять». И после этого кто-то смеет говорить о моей полной неэмоциональности? Может быть, мне семь знаков рисовать?..
С первого раза простые слова из трёх букв генерал не воспринимает, потому что, как говорилось ранее, видит в людях всё хорошее, в том числе и во мне. Если ла Пьерр – заводной апельсин на моей ладони, то я - ? Осколок какой-то уже давно забытой лезвийной полуулыбки, архивная папка с приказами о премировании, горстка хороших минут у кофеварки и открытка с днём рождения и плюшевым медвежонком, которую на самом деле купил и подписал водитель. Может быть, что-то ещё, что было мною отринуто с презрением и брезгливостью, и что генерал (в отличие от меня) бережно сохранил в копилке своей памяти. Не знаю.
-Я очень прошу Вас, оставьте девочку жить. Всего десять минут нарушения комендантского режима, это так мало… У неё часы опаздывали, я проверял, - генерал мнётся у дверей, пока я рисую второй и третий восклицательный знаки.
-Нет, - ещё тише и ещё злее. – Если мне придется повторить это слово в третий раз, ла Пьерр, здесь станет на одного генерала меньше.
-Понятно, - Джереми коротко кивнул. – Разрешите доложить?
Очень хочется шепнуть «нет» и поднять взгляд, раздавив остроносым сапожком спелый сочный апельсин – брызги каплями ненавистного солнца во все стороны, хруст семечек, смятый стон…
Но я киваю.
Генерал рассказывает, рассказывает мне о том, что ускользнуло из цепких неводов моего внимания за этот день, и я вписываю в пустые графы своей картины мира эту информацию, раскладываю по полочкам, анализирую, рисую стрелочки и раздумываю над перспективами. Обычная рутинная работа, которую мне так неизъяснимо нравится выполнять. Гнездо свито, и пора натаскать в него новых бусинок, стекляшек, колечек…
-Значит, девочка всё же умрёт? – через два часа перехода вброд реки Антинельской жизни тихо спрашивает генерал. – Неужели Вам не жаль… я – мне так тяжело визировать такие приказы. Прошу, освободите меня от этой обязанности. Например, генерал Рейнборн мог бы…
Ногти глубоко впиваются в кожуру апельсина – я молчу. Ла Пьерр бледнеет и дрожащей рукой дёргает верхнюю пуговицу на воротничке мундира.
-Идите, - роняю я в никуда и встряхиваю рукой, чтобы лучше шли чернила, чтобы впечатать в очередной приказ свою никогда, никогда не подлежащую обсуждению и обжалованию резолюцию, окончательную, как сама смерть. Dixi. Я никогда не повторяю дважды – дубли бывают только в кино.
Время, снег, планы, мысли. Гаснут окна общежитий, стихают голоса и шаги, и лишь белые хлопья снега – замёршие слёзы ангелов – всё падают и падают на этот неблагодарный мир в попытке сделать его чище и светлее. Зябко и устало. Хочется закрыть лицо руками и спрятаться, уйти туда, за двери_стены_окна_ограды, стать снегом и больше не думать.
-Норд? – тихо окликает водитель, окутанный запахами кофе и шоколада с вишнями. Его голос режет меня, как битое стекло.
-Что тебе, Дьен? Дорес мье, - я еле выговариваю какую-то бессмыслицу, оцепенело наблюдая, как водитель расставляет на журнальном столике чашку, заварочный чайник, вазочку с какими-то конфетами, раскладывает подушки на мягком кресле, встряхивает и расправляет мой плед.
-Я Вам чая принёс, зябко, да и поздно уже, Антинель почти весь уснул, - улыбается водитель.
-Один хирург Баркли всё ходит с лунным видом, ждёт прилёта музы… Присаживайтесь сюда, я сейчас налью Вам чая. А конфеты из Кесселя, специально ездил…
-Не стоило, я не ем сладкое, - я резко встаю и ухожу в спальню, шарахнув по дороге дверью. Падаю на постель, впиваюсь ногтями в подушку, вжимаюсь в неё лицом, нервно кусая губы. Мне сейчас почти взаправду страшно. Мой тюремщик, только лишь притворяющийся перед местной общественностью водителем, никогда не оставит меня в покое. Да что ему нужно?! Чай, конфеты, ненавязчивая и искренняя забота в каждом жесте, в южном говоре, в карих глазах…
