-Там ничего нет, в этом крыле. Лаборатории ремонтируют, они закрыты. И вообще там… это, - вахтенный теперь таращится с обалделым выражением восторженного ужаса: то ли от собственной смелости, то ли от важности своего сообщения. – Там опасно, не стоит туда ходить.
-Это вы мне говорите? – шуршу я едва слышно, щуря глаза. Деревенская румяность вахтенного выцветает буквально на глазах, словно её смывает водой. Он опускает руку и, встав невесть зачем по стойке «смирно», продолжает смотреть на меня стеклянным от усердия взглядом.
-Ступайте. Охраняйте тех, кому это нужно. Или вы всерьёз полагаете, что в Антинеле что-то может быть опасным… для меня?.. – слегка смягчаюсь я. Коридор и впрямь выглядит так, словно в нём то и дело пропадают дикие химики, румяные вахтенные и прочие полезные граждане. Вопреки закону сохранения материи как таковому.
-Так точно! – откозырял мне вахтенный, обалдел от собственной логики и деревянно ушагал на место. От его ладони, которой он держался за стенд, остался влажный след. Я подхожу ближе, разглядывая доску. Чудненько. Абсолютно пустой информационный стенд со следами наклеенных бумажек и с дырками от кнопок, озаглавленный «Наша жизнь». Так сказать, достоверный макет в масштабе 1 к 1000.
Опять вздыхаю и иду в пустую длинноту коридора, где пахнет штукатуркой, побелкой и сыростью. Стены облицованы плиткой цвета костной муки с элегическими бежевыми разводами. На одной из дверей на одном шурупе висит огрызок таблички с надписью «Лаборатория кати… …лиза». А что. Красивое имя. Следующая дверь приоткрыта ровно на такую щёлку, что в неё ничего нельзя увидеть. Очень велико искушение толкнуть её пальцем и посмотреть, что внутри. Но я понимаю, что это знание меня неизбежно разочарует, и потому прохожу мимо. Дверь со скрипом приоткрывается за спиной от сквозняка… да. Да, то, что мы думаем или воображаем, зачастую оказывается кошмарнее самой кошмарной реальности. Но у меня нет воображения, и потому-то я не пропадаю в таких коридорах, в отличие от химиков и вахтенных.
В кармане джинсов начинает нетерпеливо возиться мобильник, поставленный на беззвучный режим; я не беру. У меня есть право обменять ещё одну сигарету и чашечку чая на километр коридора и сладкое страшноватое запустение. И я очень надеюсь на то, что вконец одуревший от беспокойства за мою персону вахтенный не вызовет сюда эскорт с генералом Рейнборном во главе, чтобы какая злая розетка не откусила господину директору палец по локоть. Не смотрите на меня так, эту формулировку придумал сам генерал. После того, как розетка укусила его самого.
Вниз. Эхо. Рулетка.
В районе жужжащей лампы обнаруживается искомая дверь на чёрную лестницу – рядом с раскуроченным, выпотрошенным электрощитком в стене. Разноцветные провода, тянущиеся из щиткового нутра, полукругом лежат на сером каменном полу – технократичный венок на чьей-то безымянной могиле. Я чуть постукиваю каблуком сапожка по полу, глядя на ждущий капкан из проводов у своих ног – часть кабелей уходит в до сих пор работающий щиток, и это как такая игра в Антинельскую рулетку: фаза или ноль? Лампу за моим плечом сводит нервным тиком. Моя тень неуверенно колышется на сером граните, напоминая почему-то вывешенное для просушки бельё.
Шаг вперёд; носок сапожка бесстрашно поддевает гнездо электрических пчёл, что гневно жужжат и больно жалят, отбрасывает его с дороги. Я невольно складываю пальцы колечком и торжествующе улыбаюсь. Я всегда выигрываю в рулетку, когда ставлю на зеро…
Щелчок задвижки, протяжно-протестующий скрип створки - как проткнувшая перекрытия и этажи острая заноза. Наверняка от этого скрипа где-то наверху дикие химики оторвались от своих непонятных дел и чутко прислушались, насторожив усики-вибрисы, поводя мягкими бархатными ушами и поблёскивая глазками… Уж Поль Бонита точно услышал – и, я верю, скрестил за меня пальцы. Сзади щиток недовольно заискрил, развонялся горелой изоляцией и вырубился, оставив меня в темноте. Обиделся, наверное…
На чёрной лестнице опасно пахнет пустотой и ещё немного пылью и извёсткой. Под каблуками что-то хрустит и с треском лопается – скорлупа? битое стекло? кости? Какая разница.
Я с наслаждением принюхиваюсь к влажной, будоражащей атмосфере лестницы и начинаю спускаться, периодически сталкивая носком сапожка со ступенек что-то там, и слушая, как оно катится вниз. В моих волосах несбыточными седыми прядками остаётся паутина из-под потолка, и перепуганные косиножки, щекоча лапками, то и дело пробегают вниз по щекам, оставляя на них крохотные следы, как будто невидимые веснушки. Ломаная линия лестницы прошивает собой слои подземных этажей. Наугад протянув руку, я кончиками пальцев касаюсь окрашенной масляной краской стены. Веду, в поисках выключателя – чую кожей, ниже уже некуда.
Где-то далеко слышится звук хлопающей двери. Потом – тихий звон стекла. Пальцы щёлкают старомодным рычажком, и в длинном коридоре за бездверным проёмом с треском разгораются лампы. Желтоватый кафель стен, низкий потолок; еле заметное дыхание воздуховодов шевелит обрамляющие лицо прядки и качает паутину на вентиляционных решётках. Я оборачиваюсь через плечо – скорее, инстинктивно, нежели сознательно. Долго смотрю на закуток под лестницей и часть освещённых ступенек – на предпоследней лежат старый, наполовину заполненный чем-то мутно-жёлтым шприц с обломанной иглой и ошмёток ткани. Неприятные вещи. Где-то опять звенит стекло – словно открывают шкаф с прозрачными дверцами. Телефон в кармане от страха онемел и проглотил свой язык – ни гу-гу. И сети нет. Вне зоны доступа, мы не опознаны…
Я иду к себе в административный корпус, глубоко под лужами и всем обитаемым миром, чуть посматривая по сторонам. Стены… но почти нет дверей. Возле одной, железной, на кафеле тусклой синей краской криво написано: «Мыловарня». Это похоже на название станции метро. Надпись неудержимо хочется потрогать. За железной дверью загустевает в желе особенный сорт тишины. Из зарешёченной вентиляции тянет тёплым затхлым воздухом. И неизвестно,… не осталось ли там?.. Я едва слышно фыркаю, уходя дальше.
Я вроде бы помню, чем заканчивалась деятельность мыловарни. Просторный склад, деревянные коробки штабелями, в них крупные куски коричневого хозяйственного мыла, в народе именуемого «отъедальное»; хмурая и сосредоточенная кладовщица маркирует паллеты… Хорошо знать точно: вся немалая партия ушла в какой-то интернат по дешёвке; нижние уровни законсервировали лет пять назад в период конверсии; кроме меня, тут никого неживого нет. И живого тоже. Даже пауки косиножки куда-то все подевались.
Дальше за мыловарней – немыслимый туалет с системой самопроизвольного смыва, до сих пор фунициклирующей, и с обугленной сушилкой для рук, торчащей из стены куском расплавленной пластмассы. В длинном мутном зеркале мимолётно отражается моя фигура и недовольно-бледное лицо. Возможно, всё-таки стоило пойти, начерпать ноября в отвороты сапожек, а не бродить по иссохшимся руслам вен этого заброшенного годы назад подвального уровня… но теперь поздно.
Теперь только вперёд, по подземному тоннелю меж корпусами, где еле тлеют за решётчатыми сетками пыльные лампы. Плитка на полу дробит звук моих шагов, рождая странное эхо – словно кто-то быстро идёт мне навстречу. Под потолком тянутся гулкие венткороба и скользкие кольчатые энергокабели в металлической оплётке. Ближе к середине тоннель плавно сворачивает – и на этом изгибе из-за выступа кафельной стены абсолютно внезапно появляется вдруг высокий, крупный мужчина, почему-то озирающийся через плечо. На его тёмном, заросшем густой щетиной лице – настороженный испуг; правая рука заранее лежит на расстегнутой поясной кобуре, откуда торчит рифленая рукоять револьвера. Кажется, он тоже не может понять, откуда такое странное эхо у его шагов… Мужчина торопливо идёт, почти бежит прямо на меня, всё так же озираясь и почти меня не замечая, разве что так, краем сознания – и мне приходится вжаться в кафельную стену, чтобы не сбили ненароком. Ну надо же! До чего неожиданная встреча. Интересно, что это он тут бегает?..
