Я наблюдаю, как порхают бабочки, и коллекционирую истории.
Каждый человек привязан к какой-то истории, как воздушный змей к ребёнку, зависит от неё – а я с треском и кровавыми полосками на ладонях обрываю эту нить, освобождая одно от другого. Воздушный змей души, свободно парящий в небе, забывший о державших его !центнерах! ненужностей – это прекрасно. А мне остаётся собственно история, та, которая в нашей паре играла роль злого ребёнка, не дающего змею желанной свободы. Прямо скульптура: воздушные змеи, борющиеся с Лаокооном и сыновьями. И рядом я, с очередной историей на руках, окровавленной и гневно визжащей – ни дать ни взять, акушерка. Красотища.
Иногда – в запущенных случаях – одного воздушного змея дёргают за нитки сразу несколько гадких ребятишек, хохочут, глядя, как танцует dance macabre бедолага, подчинённый их воле. Ох. После таких «тяжёлых родов» мне всегда хочется курить и бессмысленно таращиться в открытую форточку лестничного окна на кружащее в вечернем небе вороньё.
Кстати, это я сейчас и проделываю, невнятно отражаясь в замызганном стекле и просыпая пепел на кривой, полувывихнутый из стены подоконник. Не иначе, на нём кто-то кого-то пытался любить. Жаль, хлипкая общажная столярка не способна выдержать напора истинной страсти. И жаль страсть, закончившуюся занозами вдобавок к уже имевшемуся шилу…
Мимо меня по лестнице периодически кто-то пробегает и невнятно здоровается с моей спиной; в стекле на миг отражается что-то аморфно-расплывчатое и тут же пропадает парой этажей ниже, как раз в тот момент, когда я отнимаю сигарету от губ и сквозь завитки дыма медитативно выдыхаю «И вам здравствуйте». Хорошие манеры хороши даже на общажной лестнице с ржавыми трубами и стенами неоднозначного цвета каши из баклажанов – что-то такое серо-лиловое, с крапчатыми вкраплениями.
Пыльная лампочка рисует на стене мою тень – острый профиль, пальцы у рта, призрак дыма. Дракон в ожидании девственницы – он сам не знает, зачем она ему нужна, но всё равно ожидает.
По лестнице опять кто-то цок-цок-цокает высокими каблучками-копытцами, откровенно презирая лифт и всяческое ожидание. На фоне чёрных мокрых деревьев, чёрных мокрых птиц и нечёрной немокрой лампочки проявляется угловатый силуэт в кощунственно жёлтом платьице, небрежно взмахивает головой в поклоне и что-то говорит. Я замираю и настораживаюсь: на обычное «брвечер», которым меня одаряют мимобегущие общежители, это не похоже.
-Простите?.. – чихнув и опять просыпав пепел, смотрю назад, уткнувшись подбородком в собственное левое плечо. Там, поставив ноги носками внутрь и качая чёрной круглой сумочкой, стоит слегка косоглазая девушка и улыбается одной стороной рта. Глаза у неё тёмные, как кофейное зерно, а в волосах трепещут крылышками две тоже ярко-жёлтые, в тон к платьицу, бабочки. Слегка поразборчивее девушка повторяет мне тем углом рта, что не занят улыбкой:
-Вы кого-то ждёте?.. Я шла вверх – вы здесь, и я иду вниз – вы здесь. А это уже долго, почти целая пачка сигарет, я в уме посчитала. Если вам скучно, я могу с вами подождать, потому что это на самом деле занятие такое же тягомотное, как пряжу мотать.
Я опять чихаю, в растерянности. На подоконник с той стороны села пара голубей и шляется там, как по Бродвею, постукивая коготками по жести. Голуби такие жирные, словно их пол Антинеля круглосуточно кормит шаурмой. Они прямо-таки лоснятся, как мыльные пузыри, и такие же круглые. Инстинктивно хочется ткнуть в них пальцем, чтобы получился «чпок!» и мыльные брызги.
-Просто… - я искренне пытаюсь преодолеть свою асоциальность и поговорить с этим безрассудным созданием, что не побоялась встрять в мои сигаретные подфорточные немысли. Жёлтые бабочки примагничивают взгляд, заставляя все слова ломаться на бессмысленные части и пропадать, как пропадают в океане обломки кораблекрушений.
-Просто мне нравится здесь стоять, вот и всё.
-Мне тоже здесь нравилось… пока я не ободрала спину об подоконник, - девушка подошла и снисходительно похлопала по вывихнутому подоконнику ладошкой, словно он был брехливой, но в сущности не злой собаченцией.
-А этажом ниже его кто-то залил солидолом. Не говорите мне, что это случайность. Так что лестница теперь – закрытая тема, это факт. А у мусоропровода воняет, что вряд ли является открытием века, зато отражает всю суровость реальной действительности. Остается лифт. Как вы относитесь к сексу в лифте?..
Я о_не_меваю со вкусом /сигарет/, вполоборота, и это онемевание шпилит мою тень на стену, как безумный энтомолог, вгоняя булавки со скрежетом тормозящего железнодорожного состава. Даже сигарета перестала дымиться. Ну просто дэнс, дэнс, дэнс.
-Летом, - беззаботно продолжает девушка, почёсывая углом сумочки острую коленку и ничуть не тревожась судьбой моей расшпиленной тени, - летом ещё на крыше можно. Там пахнет соснами и светят звёзды. Но сейчас осень, и там пахнет болотом и светит воспаление лёгких.
Я отмираю и чихаю в третий раз, уроняя сигарету из сведённых судорогой пальцев.
Девушка огорчается:
-О! Кажется, вы простыли. На крыше?.. Или просто так?..
-Просто так. Продуло, наверное. Я постоянно торчу под открытыми форточками, - я тру переносицу, прикрыв глаза. Тлеющая сигарета игриво подмигивает мне с пола, и я раздражённо втираю её в плитку подошвой сапожка.
-Бедненький, - она стоит совсем рядом и пахнет горько и горячо, как свежесваренный кофе. Миг – её обжигающие руки поверх моих, упавших на подоконник, и вся она прижата ко мне, к плечам, спине, ногам, словно вторая тень.
-Вам срочно нужно чего-то горячего. Чтобы не заболеть.
Я поворачиваю голову – очень неудобно стоять, упираясь подбородком себе в плечо – и внимательно-внимательно смотрю на своё зябкое отражение в совсем завечеревшем мире Антинеля. Это я, несомненно. И я не сплю. Но в эту концепцию никак не укладывается прижатое ко мне горячее девичье тело, блудливые пальцы с ярким лимонным лаком, терзающие верхнюю пуговичку воротника, и… чёрт возьми, что она себе позволяет?..
Поздно. Нить оборвана. Ребёнок с воплями бегает по газонной травке, путаясь в собственных ногах и захлёбываясь истерикой, а воздушный змей, весело болтая мочальным хвостом, бесстрашно улетает в предгрозовое небо… Моя история, так и не рассказанная вслух, осталась окровавленным комком лежать на плиточном полу, в грязи и сигаретном пепле, а я лечу в неизвестность.
У моей щеки дрожит крылышками яркая бабочка; белые сахарные зубки нетерпеливо тянут вниз угол воротничка, и пальцы впиваются в подоконник – безмолвный стон наслаждения…
Две родинки на моей шее – как метки от укуса вампира; она касается их губами, на мгновение о чём-то задумавшись… ты хочешь моей крови, девочка?.. Пей, пей до дна, но взамен – влейся в мои вены и артерии раскалённым арабским наркотиком, кофеином бессонниц и безумий, плевать, что здесь, плевать, что так… Каждый поцелуй – прыжок без парашюта, каждое прикосновение – казнь и наказание. Бьются стёкла, ломаются иглы, бабочки разноцветной метелью вывихриваются прочь меж жадно-бесполезных хватаний высоколобого энтомолога.
В какой-то момент она отрывается от меня, хватает узкой ладошкой нагло подглядывающую лампочку и с хрустом давит меж пальцев, со своей односторонней улыбкой и одичавшими карими глазами, полными кофе. Смеётся; я целую солёные линии жизни, заново прочерчивая их кончиком языка на обожженной ладошке – подлиннее, подлиннее… Ветер из открытой форточки ерошит волосы на затылке; подоконник хочется убить.
-Убежим отсюда? – спрашиваю я. – На крышу. Заболеем двусторонней пневмонией, сляжем с жаром – а когда нам принесут термометры, откусим им хвостики и выпьем ртути, ведь она такая алая, словно наша кровь… давай?..
-Я не хочу болеть пневмонией, она некрасиво называется, - шепчут мне из светлой темноты и рисуют мне на груди ногтем недостающее полжизни сердце. – Лучше болеть… вами. Постельный режим и всё такое. Побежали?..
