-Соланж… Соланж… Где вы там ходите, где мой чай, пошлите в архитектурку письмо, что их проблему мы решим до конца этой недели, что там Коркоран, и вообще, сейчас утро или вечер?..
-Вечер, господин директор Антинеля, - Соланж изящно опускает поднос на стол и забирает бумаги. - Всё в порядке. Там на линии господин Шарль Моллар из Марчеллы, тот, который банкир и которого интересует возможность инвестирования своих средств в наши разработки.
-Переключайте.
Хаддлстоун в это время с первобытным ужасом заглядывает в свою чашку. Директор пятого корпуса люто ненавидит зелёный чай и предпочёл бы его не пить; он всей душой тянется к свежим пирожным, но отчаянно боится совершать резкие движения в моём присутствии. Живая картина «близок локоть, да не укусишь».
-Аллёу, как жизнь, хорошё-о? – звучит в трубке картавый говорок Моллара, и кажется, что за окном ласковое пушистое солнце, одуванчики и беззаботное лето. В Марчелле не знают, что такое синие зимние сумерки, холодный звенящий ветер и ледяное дыхание неба… Моллар между тем продолжает ворковать:
- У меня есть одинь деловой дело к вам, господин Норд: нами совместно открой фармакологи фабрик в пригород Асиетта. Ваш идей и работа, мой деньга. Да?
-Это не телефонный разговор, Шарль. Но мне нравится это предложение. Я подъеду завтра к трём, и мы всё обсудим. Вы сейчас в Марчелле или в Кесселе?
-Кессель, мой резиденц. Завтра, три. Отлично. Мой ожидай нетерпеливо ваш визит. О-ревуар!
Так, это мы тоже запишем. Позвоню потом Дьену Садерьеру, пусть он тоже это запомнит, как говорится, wczelki wypadek. Изумрудный чай с лимоном и вербеной хорош, как никогда.
-Что же вы не пьёте, господин Хаддлстоун? У меня есть к вам вопросы по прайс-листу ваших услуг. Оборудование простаивает, половина сотрудников спокойно живёт с восьмичасовым рабочим днём с выходным по воскресеньям, а инвестиций вы почему-то хотите не меньше, чем все остальные, а даже и больше. Ознакомьтесь с научным планом на будущий год и доведите до персонала. Я вкладываю в вас свои деньги, и мне нужна реальная отдача. Пока что адекватные затратам дивиденды поступают только из реанимации с инфекционным отделением, и это наводит меня на определённые мысли. Совершенно определённые.
-Я разберусь, - как можно более твёрдо отозвался Хаддлстоун.
-Да уж, пожалуйста, - иронически отзываюсь я, созерцая хирурга поверх края своей чашки.
-Иначе мне придётся принимать крайние меры. Всё, можете пока быть свободны. Повстречаете господина А. Ф. Баркли, засвидетельствуйте ему мой всесторонний респект.
Хаддлстоун кивнул, и, допив до дна чашки зелёный чай, удалился в сторону пятого корпуса – исправлять свои организационные ошибки. Он не так глуп, как кажется, но пока его не пнёшь как следует, работать не будет органически. Это вам не всепогодный круглосуточный хирург Баркли.
Ветер никак не утихает, скребётся в стёкла, крутит мелкую снежную пыль. Совсем стемнело. От далёких фонарей на матовом потолке зыбкие пятна, словно замороженные бабочки.
Это неважно – всё неважно. Даже то, что ледяные пальцы сводит в судороге, а глаза пытаются вновь закрыться навсегда. Ветер поёт свою балладу о зиме, и синий хрустальный вечер цепенеет за стёклами от холода… Целый день без кофе; кровь остановила своё течение в венах, утро путается с вечером, а в висках свинцовая тяжесть, и так неохота хоть что-то делать. Наверное, это усталость и все бессонные ночи этой недели. Кружево снега за окном….
Но это потом пройдёт… иначе в Антинеле не может и быть.
Пусть…
Сегодня очень тепло. Ожившие, очнувшиеся от холодного оцепенения девушки достали из комодов и шкафов тонкие разноцветные платья, похожие на лепестки только что распустившихся душистых цветов. Среди них Соланж словно куст можжевельника в своём сером шерстяном платье и стоптанных туфлях на низких каблуках. Не боясь простуд, эти дети солнца метелицей из нежных цветов летают из корпуса в корпус. Оживлённо чирикают, гладят кошек, крошат воробьям печенье, красят губы блеском и тут же улыбаются небу.
Всё ещё не облетевшие тополя возле девятого корпуса радостно лопочут круглыми листочками, и в сплетениях их ветвей на фоне васильково-синего неба прячутся озорные девушки-дриады.
-Как жизнь, хорошё-о? – щебечет с бригадой капо Тьера Санавьена привезённый ими Шарль Моллар в пальто ёлочкой и зелёной шляпе. Пенсне на его мальчишеском вздёрнутом носу пускает таких ярких солнечных зайчиков, что за ними пытается гоняться чёрный пушистый котёнок с белым пятном на ухе.
-Хорошё-о, - отвечает Моллару миниатюрный Тьер Санавьен. Он сидит на чугунной оградке возле рябины и увлечённо поедает блинчик-буррито. Остальные сакилчи кучно расположились под рябинами и пьют первую за сегодняшний день порцию капуччино. Моллар, нашедший у Санавьена понимание, не замолкает ни на секунду:
-А как девушки, хорошё-о? - делая при этом очаровательно произвольные ударения.
-Девушки у нас ещё как хорошё-о, сами увидите, - смеются сакилчи и подмигивают друг другу.
-Шарман! Я очень любит девушки, и потому всегда интересует, как…
Да, сегодня тепло, ярко и шумно, как будто вокруг меня взвихрились пёстрые пушистые перья и разноцветные бархатные летние цветы. Только все эти конфетные фантики – помимо меня. Я по всем этим фантикам хожу, сминая их каблуками остроносых сапожек, и ни о чём не сожалею.
Пусть. Пусть это будет, пока не ударили заморозки. Пусть хоть на один день уйдёт из души горькое неизбежное понимание того, что смерть – не противоположность жизни, а её часть…
Пусть улыбается ноябрь и алеет цветок-часики на моём окне. Этим ничего не изменить – так что пусть…Чуть передёрнув плечами от внезапного холодка, быстро шагаю через круговерть всей солнечной пёстрой мешанины в пятый, медицинский корпус.
Пятый корпус. Неизбывный, навязчивый, как ночной кошмар, запах антисептиков. Яркий бестеневой свет. Вылизанные до зеркального блеска белые кафельные стены и пол. Давящая на сознание тишина, в которой на самой грани слуха, самыми кончиками нервов, ощущаешь низкое гудение энергии. Словно рой странных, электрических пчёл собирает пыльцу ужаса с широко распахнутых ресниц. Гладкий пол под ногами чуть вибрирует, по стенам крутых лестниц разрастается повилика проводов в металлической оплётке. Ледяные галогеновые лампы выжигают душу холодным мёртвым пламенем стерильного ада. Кажется, что здесь нет живых. И, кажется, тебе отсюда не выбраться. Тебя ждут только страх и боль.
Лишь я знаю, что всё это только кажется. Оно кажется до тех пор, пока ты сам не оживишь свои кошмары, пока игра твоего растревоженного воображения не сделает их реальными. У меня нет сердца, а воображения нет тем более. Это совершенно бесполезная штука, поверьте.
Я неспешно иду по белой кафельной паутине коридоров и всей кожей впитываю это ощущение безысходности, весь этот тихий кошмар стерильной преисподней, где тысячи нашли смерть.
Навстречу мне по минус первому уровню два задумчивых хирурга везут на каталке что-то, накрытое зелёной простынкой и уже очевидно неживое. До меня долетает обрывок разговора:
-…Странно, кололи морфий, агония длилась почти пять суток, а остальные из этой партии на физрастворе вторую неделю молча лежат, и состояние стабильное с тенденцией к улучшению…
-А-а, вот я же говорил тебе! Они и дальше молча будут лежать, потому что я им сказал, что мы им по дозе морфия в час катаем. А этому сообщили, что держат его на занюханном физрастворе. Какие из этого выводы, коллега?.. Теперь-то ты уверовал в живительную силу плацебо?..
Дальше за поворотом вниз. Жаль, на лестницах здесь нет пауков-косиножек и табличек с надписями. Здесь только тишина и далёкое гудение вентиляторов в воздуховодах. И белые лампы.
На минус пятом два явно практиканта с плохими нервами судорожно моют руки в бактерициде возле дверей операционной. Судя по их невнятным восклицанием, у обоих сейчас будет в первый раз. Заходя, не бойся, уходя, не плачь. Это Баркли такое повесил у себя на двери. Мне нравится. При моём появлении практиканты замирают и полностью сливаются лицами с кафельной стеной.
