Мандарины, которыми меня угостил Сао Седар, пахнут так сладко! Будто скоро лето какое-то. Не нужно мне лета, лучше поскорей бы ночь и тишина. Даже в собственной ракушке нет спасения от скуки. Бледненькая секретарша, осторожно улыбаясь мне накрашенным ротиком, приносит свежий, наспех накарябанный меморандум от Салузара, в который капо завернул для меня большую спелую грушу. Наверное, привез из того мира, в котором не скучно. И не вьюжит. Я ем сладкую грушу в кресле, забравшись в него с ногами, по рукам течёт душистый прозрачный нектар, и я вспоминаю те грустные подвальные лампочки, полные жёлтого густого сока. Надо бы навестить их. На грушевой обёртке левосторонним перекрученным почерком Салузара значится, что в клетчатом платье и с белыми бантами – Ирма Тоусон. Всё-таки найденная вторая дочь Кея. Надо же – еще и с бантами!
И все равно скучно, и все равно вьюжит. Ирму определили в лаборатории пятого корпуса, будут ломать ей генетическую память, потом отпустят на свободу, как ее младшую сестру Нельму.
В соответствии с моим распоряжением Ирме принесли горячий чай и мой плед – замерзнет ведь в своем клетчатом платье! Я же знаю, как это – когда холодно… Пока в пятом подключают аппаратуру и готовят анестетик, Ирма по-птичьи мелко отпивает чай по глоточку, и молчит, уставившись на белую муть из снега, ветра и холода за узким окошком, на котором бесславно погибает герань в треснувшем горшке. Потом говорит негромко:
-Вы ее поморозите совсем. Смотрите – листья желтые. Можно, я полью ее своим чаем?
-Можно, Ирма. Хотя ей уже все равно. Но вы полейте – вдруг оживет…
Простим себе присутствие здесь и сейчас, и сочувствие к этой Ирме Тоусон заодно с перемороженной геранью, которую та столь нелепо пытается воскресить своим горячим чаем. Но в Антинеле не приживаются ни герани, ни девушки с белыми бантами, ни… никто. В конце концов, в Антинеле останутся только одичавшие кошки Салузара, и – да! – дракончик Юккиюу из прачешной.
Некому, некому будет собирать упавшие лампочки, и варить из них грушевый компот.
Концептуалистический взгляд на расколок мира
Или не концептуалистический? Кому какая разница. Взгляд чёрных-чёрных глаз на излом времени. На самую милую из календарных примет. Я никогда не пойму себя.
Незнакомый город, искристый снег, искристые фонари, брызги шампанского искрами на снегу с искрами света… Гламур-перламутр-лазурь-бирюза и вечное небо над чужой жизнью. Глубина пустого парка. Почему-то очень одиноко. Длинное пальто с оттенком гангстерского шика, шляпа, тонкие сигариллы со вкусом капуччино. Мне до странности сильно нравится притворяться кем-то там еще, примерять чужие маски на своё пустое лицо. Змеиная привычка – менять кожу.
В глубине пустого парка кто-то нарядил пушистую мохнатенькую ёлочку. Теперь она смотрела на меня, кокетливо покачивая прозрачными бусами, и спрашивала: «Нравлюсь?». Ее сёстры, тянущиеся от старинной ратуши до неустановленного товарища на коне, и от неустановленного товарища на коне до Эстакады, завистливо вздыхали и шевелили ветками. Неустановленный товарищ на коне, небрежно держа поводья, презрительно смотрит свысока и указывает рукой в сторону Антинеля. Снег всё падает и падает, словно обсыпавшиеся с бархата праздничного неба блёстки, а неустановленному товарищу всё равно, и коню его всё равно, они же оловянные.
На соседнем фонаре сидит нахохлившийся сердитый воробей и очень неодобрительно смотрит одним глазом на товарища с конём. Имбирное печенье, покрошенное на тротуар, делает птичий взгляд на мир более весёлым. Или концептуалистическим. В общем, двумя глазами.
Потом из таинственных зимних шелестов заброшенного парка появляется лохматая собака с независимой походкой и похожим на флаг хвостом. Худые бока в колтунах, шерсть цвета засохшей крови, заносчивость во взгляде. Ошейника нет. Собака на равных садится рядом, вслушиваясь в населяющие парк шорохи, и задумчиво смотрит на ёлочку. Тёплые огоньки фонариков, жёлтые, розовые и белые, чуть дрожат от танцующего в них света, и словно бы боятся чужого прикосновения или безразличного взгляда. Ёлочка греется в этом счастливом сиянии.
Оловянный полководец брезгливо озирает сверху это странное зимнее трио: независимую собаку, уютную сияющую ёлочку, и директора научно-исследовательского Института.
Сытый воробей мстительно чистится у полководца на буклястой голове.
Именно так и именно здесь именно мы застаём перелом лет. Или он застаёт нас.
Концептуалистически, так сказать. С некоей оловянной неизбежностью, как замерший в окружении шептуний-ёлочек неустановленный товарищ из числа полководцев на вздыбленном коне.
Следующая страница с вырванным утром – клочки какие-то торчат.
Снежный лён простыней, отголоски праздничной канонады за высокими окнами.
В двенадцать секретарша Суббота производит торжественный внос кофе и пирога. День занят чем-то праздничным. На столе мерцает золотистым кружевом подаренная Лоэрри открытка: «Хоть Вы в это и не верите, с Новым Годом Вас, господин директор Антинеля!»
Сегодня весь день чай и вкусности, и под музыку Поля Мориа летит кружевная метель.
За окном девчонки из отдела теплоснабжения играют в снежки: мелькают между Антинельских новогодних сосенок пёстрые вязаные шарфики и пересыпанные искрами снега волосы.
Лоэрри сидит за спиной в моем кресле и пытается вязать крючком. Получается не очень, Лоэрри по-мопсячьи сопит и возится, подбирая под себя ноги в красных джинсах и полосатых шерстяных носках. Непонятно, зачем она пришла, но если пришла, пусть сидит, может, соберусь и поеду куда-нибудь, пить капуччино и слушать сказки про дракончика Юккиюу.
Хоть я в это и не верю, с Новым Годом меня, господин директор…
Комментарий к Лоскут № 9
…и вас всех с Наступающим, да ~
========== Лоскут № 10 ==========
Старое золото
Лето миновало, словно было лихорадкой, оставив после себя оспины загара, грустный смех девочек-сакилчей, фотоальбомы и полное изнеможение. Осенью дышит облетающий, умирающий мир, осень в каждом щелчке секундной стрелки, что, как усик насекомого, подрагивает на циферблате. Осень в печальных ивах, криках грачей, ледяной росе, молочном тумане, в высоком и ясном небе. Узкие ивовые листья выстилают узоры на мокром асфальте: они похожи на рыбьи скелетики, ёлочки, или ни на что не похожи, но всё равно красиво.
Корпуса смотрят на мир свежепомытыми стёклами, и в них тоже отражается золотое и синее, с легкими охристыми мазками, чёрным кружевным ажуром и чуть горчащим налётом ностальгии по всем предыдущим сентябрям. Сплошной Левитан.
В такой день – в такой прохладный, но солнечный и яркий, как ландрин, день – в такой сентябрьский день все работают, потому что четверг, и надо хоть до вечера продержаться. А уж завтра – вывалить на крыльцо с кукурузой, арбузом, чаем, круглым печеньицем «курабье», потому что после обеда в пятницу логично наступают выходные.
А сейчас – никого. Только на солнцепёке лежит белая с всякими разными пятнышками кошка Лиса Киса (на другие имена не отзывается) и лениво загребает лапой фантик с совершенно расслабленным видом умственно отсталой. Развалилась, дремлет, и на скачущих вокруг неё озорных воробьёв ну ни-ка-ко-го внимания не обращает. А они так и поверили! Один пытается взлететь с горбушкой в клюве – всё уже взлетело, а голова до сих пор внизу. Остальные смотрят с завистью и злобой и подбадривают чик-чивыканьем. Типа, давай, так держать, поднажми (чтоб тя кошка сожрала, когда грохнешься, скотина). До чего же воробушки вылитые сотрудники пятого корпуса. С краюшкой хлеба явно хирург Баркли.
Кошка надменно шуршит фантиком, и чёрный креп тоже шуршит – по гранитным ступенькам к двери в пятый корпус, за которой многоголосо гомонят: видимо, в самом разгаре замаскированный под какой-нибудь референдум обед вскладчину. Кого-то как всегда ощипывают. Кто-то как всегда Баркли. Он орёт и отбрыкивается. Как всегда.
