Я ему принесла перчик, а он его затолкал в какую-то щель и сделал вид, что забыл: это потому, что нужно беречь на черный день, когда огонь в сердце закончится. С другими юккиюу этот не дружит, он только с саламандрой Солонкой водится. Сидят вечерами вместе на мягкой красной плесени, едят арахис в кокосовой глазури, слушают радио из-за стенки и смотрят на комнатный фонтанчик – такие вот благонравные буржуа… What a beautiful life!
Начался дождь – косой, злой октябрьский дождь. По эту сторону стекла время вьет гнезда из травинок сумерек - в сплетённых у лица пальцах и в медных волосах. Пустые гнезда, в которых никто никогда не выведется, даже кукушата, верные слуги Птичьего Бога, отбивающие проходящим мимо минутам и часам поклоны с бессмысленной целеустремленностью в стеклянных глазах.
Намокшие, но упорно не желающие терять значительность грачи кучно сидят под широкими перилами деревянного мостика и время от времени пытаются напугать дождь – вытягивают шеи и издают резкие звуки, похожие на скрип несмазанных петель. Крри… Ккрриии… Словно кто-то опять заводит пружину, приводящую мир в движение.
Мы пьем кофе и слушаем дождь. Listen to the rain… На поверхности луж всплывают круглые блестящие пузыри, в каждом из которых – мокрый до костей газон, жухлость, облетание, серые небеса, октябрь и недовольные грачи под перилами. Лоэрри устраивается щекой на уютном черном кашемире свитера, под которым не бьется сердце.
Темнота пьет свет из ладоней времени… Скоро там, снаружи, будет фиолетово и мокро, и свет лампочки над задним крыльцом общежития будет выхватывать из вечера отдельные желтые листки на мокром асфальте. Будут шаги через притаившиеся в темноте лужи, и на панельной стене в мелкий белый квадратик изломаются две тонкие тени, укравшие друг друга из рутины и испившие октябрьской свободы до донышка суток…
И в эту ночь дождь будет шептать прекрасные и страшные сказки о том, что сам же убил. И в эту ночь будут смотреть из-за окна чёрные глаза, отражающие в себе бесконечность. Длинные пальцы выводят на запотевшем стекле иероглифы молчаливых откровений. Напрасно ты сердце на стеклах рисуешь – Князь Ночи вербует войска под окном… Плачут свечи, умирая в беспомощный накрап восковой бледности по черному стеклу шандалов и всевластную темноту.
День, наполненный до краев горьковатой дождевой водой с небесами и ржавым листком.
Одно неосторожное движение, мысль, вздох, жест – и разольется, расплескается, размажет чернила по клетчатому ожиданию недописанного дневника.
А юркий дракончик юккиюу спит в канализационном люке на мягкой красной плесени под журчание своего фонтанчика, и в сердце его горит огонь, согревающий сны. О святая вечность, что за жизнь! Дождь шуршит, как стайка напуганных мышей. Утро еще не скоро.
Ночной кофе
Ночи остры и холодны, как лезвие ножа. Они вонзаются в душу, убивая в ней последнее тепло розовато-лиловых закатных небес, вьют гнезда звезд в разрывах быстрых облаков, вползают холодком в ракушку кабинета сквозь незаконопаченные щели в окнах.
Ночь. Вымороженная до дна, безлунная, глубокая, студёная – как вода в луговом колодце.
Ничто не греет – ни пятая за ночь кружка раскаленного кофе, ни шерстяной шахматный плед с кисточками, ни батарея с загадочным ИТК и ромбиком. Если прижать тонкие пальцы к нагретой до предела колбе лампочки, она покроется паутинкой инея и печально дзенькнет, умирая. А за стеклом клубками совьется черный холодный туман, которым дышат индустриальные реки под грязными низкими сводами мостов.
Тепло исчезло. Зима заглядывает в темные от тревоги стекла Антинельских корпусов, чуть улыбаясь. Скоро, скоро схватятся ледком лужи и промерзнет бетон стен. Закружатся над памятью белые бабочки первого снега, и мир оденется в саван…
Тень меряет шагами палую листву ковра, зябко кутаясь в длинный черный палантин – он таскается следом по полу, словно траурный шлейф, или словно черная собачка, на которую никто не обращает внимания, а она все равно бегает и надеется. Куда деть себя в эту ледяную пустую ночь, как добраться до рассвета следующего дня?..
Очередная вылазка до кофеварки сквозь спящие коридоры. Ровное дыхание переведенных на режим ожидания генераторов, трепетание текущей сквозь миры слабой Волны – рябь по ночным стеклам и шепот лампочек за спиной.
Возле кофеварки пасется падающая от усталости девочка-лаборантка, беловолосая, очень коротко стриженная. На пальце кольцо с вязью рун, в ушах пламенеют рубиновые созвездия, оправленные в золотые ленточки Мебиуса. Значит, это из нулевого отдела (по изучению физики магнитных полей и сопредельных пространств). Хороший отдел, и руководитель, индус Сао Седар, мой ставленник, у них толковый. Подойти, заговорить, что ли?..
Девушка пристраивает книги на узком подоконнике, где за стеклами цепенеет октябрь.
От прикосновения хорошо знакомой руки в тонкой кожаной перчатке кофеварка начинает удовлетворенно урчать и нагреваться, помигивая матовыми индикаторами. Вокруг тихо-тихо, и неожиданно накатывает уют. На вытертом желтом коврике возле батареи сидит и умывается Салузарова кошка Полпенни, серая в темную полоску.
Пожалуй, не стоит нести пластмассовый стаканчик в кабинет и нарушать тем самым баланс роскоши и пуританства. Лучше устроиться прямо на полу, прижаться озябшей под черным кашемиром спиной к ребристому радиатору, пить раскалённый кофе и прикидываться кем-то там еще. Полпенни с коротким мурканьем прыгает мне на колени и мнёт лапками свитер. Утаптывает черный кашемир, который на самом деле предназначен лишь для того, чтобы на нем спала такая замечательная, такая полосатая кошка, как она, Полпенни.
Лаборантка меж тем затолкала-таки остаток своих книг на подоконник и вдавила кнопку кофе-машины алым лаковым ноготком с белой зючечкой.
А вот хорошо бы сейчас кофеварка взяла и ни с того ни с сего сломалась, и можно было бы угостить беловолосую лаборантку своим кофе, и спросить у нее: «Почему ночью время течет медленнее, чем кровь из разрезанной поперёк вены?» Бы…
Жизнь не терпит сослагательных наклонений. Кому, как не мне это знать. Полпенни урчит, впиваясь коготками в свитер и закатив от удовольствия глаза. Кошки в своем великолепном эгоизме не делают различий между людьми, если получают от них ласку и любовь.
Лаборантка взяла из кофеварки дымящийся стаканчик и начала на него шумно дуть, напомнив всяких там гипербореев со старинных картин. Потом села рядом, скрестив безупречные длинные ноги в кремовых чулках и бежевых туфлях с пуговичками. Повернула встрёпанную голову (блики света в цикориевых глазах) и проговорила, словно сама себе:
-Антинель непригоден для жизни. В нем нет ни тепла, ни уюта, но их можно найти у себя в душе, и разбавить ими однотонность унылых коридоров.
-Жаль, что в наших душах этого так мало… Давайте не будем ни о чем разговаривать, чтобы не спугнуть это ощущение, ладно? Давайте просто слушать тишину, пока ночь течет мимо нас…
По ту сторону волков
Очень холодно. Звезды ярче фонарей. Тени от распятых деревьев, скорчившись, замерзают на обледеневшей подъездной дорожке. Конец ноября. Ветер с мелкой ледяной крошкой больно сечет лицо, когда бежишь от авто к дверям. Каблуки сапожек отчаянно впиваются в бугры грязного, намерзшего на ступеньках снега – лишь бы не поскользнуться, не упасть…
Мертвые синеватые фонари освещают пустой парк – ветер гуляет в ветвях клёнов, фонтан промерз до дна. Зимой в парке нет собак – и на снежном покрывале только отпечатки волчьих лап да вишневый крап капель крови и черные перья. Волки сидят напротив твоей скамейки и смотрят в лицо. Безлунная ночь входит в пике, и с каждым делением термометра, оставленного ртутью, небо все темнеет и темнеет, проваливаясь вглубь себя самого и затаскивая вслед за собой – плести из звезд венок. Чтобы бросить потом холодное сияние на стылый гранит, навсегда заперший в себе стук сердца, постоять немного и уйти, не оглядываясь на прошлое – то, которое non est revocabile.
