Матово загорается нужная кнопка, щелкает круглый тумблер, и пальцы с золотыми кольцами опускают рубильник к надписи Execute. Неумолчный рев пламени и вибрация вылизанного пола заставляют сжиматься в сладкой судороге от прикосновения к слепым неумолимым силам. Для них ничто твоя жалкая директорская недожизнь, но они все равно не смогут ее из тебя вырвать, даже если предлагать им взять на раскрытых ладонях – берите, мне не нужно.
-Благодарю, господа. Все свободны, - я уношу желтую кружку с надписью «Я люблю кофе» с собой, чтобы пить из нее только чай и вспоминать кленовые отблески тепла.
Лэшбрук идет следом и бормочет мне в спину что-то о том, что он все равно умрет.
-Рано или поздно, мы все всё равно умрем, - говорю я. – Ключи от вашей лаборатории заберете у ла Пьерра, я вам ее возвращаю вместе со всеми полномочиями. Вам понятно?
-Господин директор Антинеля, не в ваших правилах прощать провинившихся…
-В моих правилах, господин Лэшбрук, заставлять провинившихся мучиться ожиданием смерти. Мне кажется, вы еще недостаточно созрели – ваш дух еще не сломлен страхом и отчаянием.
-О, у вас просто прекрасно получается, - сквозь зубы выдохнул Лэшбрук, и, обогнав меня, исчез в провале лестничного пролета. Его нашли потом у себя в кабинете, добавившим к списку из осколка лампочки, булавки и угла тахты еще и смертельную инъекцию себе самому. Что было гораздо категоричнее и действеннее первых трех пунктов. Упрямый колорадский жук поджал лапки и свалился с ленты Мёбиуса в Великую Жареную Пустоту.
Вечер прорастал в ночь, шурша за окном облетающими листьями и звездами.
Прохладно тикают часы, капая минуты в осень, на бледных щеках слабо подрагивают тени от уставших ресниц. Теперь нужно, наверное, пойти в спальню. Зажечь там немыслимую хищную люстру, выклюнувшуюся из потолка, словно белая поганка из гнилой листвы, и в ее безжалостном хирургическом свете лечь в холодный саркофаг широкой постели с тончайшими льняными простынями. Сжаться на ней в зябкий комок под чёрным крылом палантина, и уткнуть лицо в скрещенные кисти, и попытаться уснуть.
От таких мыслей сделалось стыло и пробрала дрожь. Нет, пожалуй, не нужно никуда идти… Лучше уж стряхнуть с носа очки и уснуть щекой на докладах, грея ледяные пальцы об ярко-желтую кружку с огненным чаем…
Комментарий к Лоскут № 7
Большой и весьма созерцательный лоскут с подножкой ближе к финалу, знаю, но через него тянутся сплетённые ржавые нити разных жизней, и не разъединить. Следующий будет не таким пространным, обещаю ~ текст старый, слегка отредактированный, увидите косяки - сигнализируйте флажками ~
========== Лоскут № 8 ==========
Хроники заводной птицы (Nejimaki dori kuronikuru)
Лисий звёздный Октябрь и нотные линейки проводов в опрокинутых на нас ледяных небесах. Очень холодно – так, что кончики пальцев стынут даже в перчатках. В овражках, до верха пересыпанных ржавым золотом, клубится молочный туман. Сладковатый привкус тлена на губах… но моя остывающая душа отчаянно просит зимы. И я рискую сбежать из очередного витка Антинельской жизни.
По дороге ко мне с долей неуверенности пристаёт большое количество полузнакомых людей из числа руководителей отделов, и все они говорят о том, что энергии не хватает, и вот-вот наступят конец света и ледниковый период. В бесконечных коридорах зябко, от гранитных ступеней веет стылым холодом, от которого томительно ноют вены, а свет ламп растекается и распадается, и нет сейчас уголка в этом огромном здании, где можно было бы спрятаться от неумолимой осенней пустоты бытия. Влажный коврик печально всхлипывает под ногами, фикусы на пятом этаже раскисли и побледнели без солнца. В стыках плит на обоях или побелке повыступали короста грибка и пятна сырости с изморосью мелких, как рисовое зерно, капелек.
Снаружи теплее, но туман оседает на все и пропитывает ткань, как белёсая кровь призраков. Прелые листья под ногами мягко пружинят. Пока сакилч, с которым я сегодня еду, прогревает мотор и протирает стекла, можно немного постоять возле низкой чугунной ограды, которая ничего не ограждает. На ней после смены любят лузгать семечки и сплетничать девчонки-лаборантки.
Можно послушать шорохи октября и резкий стук срывающихся с ветвей капель. Можно снять с левой руки перчатку и прижать ладонь к шершавой, мокрой коре задумчивой рябинки. Рябинка, тонкая, обнаженная, словно девушка утром, полусонно смотрится в зеркало круглой лужи, и ее серьги пламенеют кровавыми созвездиями чужих небес…
-Садитесь! – открывается дверца авто, и из нее улыбаются темно-вишнёвые глаза смуглой девушки-сакилчи. В снежно-белом «Murcielago» пахнет духами: пряный и острый, как смесь аниса с кардамоном и молотым перцем, аромат.
-Меня зовут Лоэрри Садиньель. Если хотите, можно по дороге - куда бы Вы ни ехали! 0 заехать перекусить в одно кафе – его содержит моя сестра – там варят очень вкусный капуччино!
-Хорошее слово, «если», - в подтверждение моих слов кивает головой на приборном щитке длинная черная такса, похожая на сосиску с лапками и шнуркообразным хвостом. – Хочу. Знаете, Лоэрри, такое ощущение, словно я удираю с работы, и впереди у меня большой кусок сладкой октябрьской свободы, а я пока что сижу и робко подбираю отдельные крошечки пальцем.
-Я тоже удрала… ещё и Вас украла… у командора Садерьера, - созналась Лоэрри, сморщив нос от смеха и выводя авто за ворота. В магнитоле ненавязчиво мурлыкал «Afterdark». На лобовом стекле прилип розовый на просвет резной кленовый лист. Тепло и спокойно; уютно урчит мотор, уносится назад лента дороги. Мне вообще нравится ездить, а еще больше мне нравится летать…
Ресницы прячут меня от настоящего, и тогда начинает вспоминаться: волки по ту сторону ледяной азотной луны, всеобщее сияние снега, лунные точки в глазах, безветрие и колючий мороз, от которого горит, не сгорая, белое как это бескрайнее поле тело…
Волки молятся луне, и серебряные нитки их голосов сплетаются на бархате неба в сияние звезд, режут тонким острым краем на куски зимнюю тишину. «Я бегу, бегу, через «не могу» в стае, по пустым полям, по ночным снегам, в стае, ревность и любовь, да прольется кровь вишней, уходи, беда, талая вода жизни…».
Небо высокое, и на востоке переливается стеклянным зеленым цветом, тогда как с запада царит тьма. Можно кружиться под волчьи песни в ноктюрне для демонов и ни о чем не думать. Просто дышать зимой и растворяться в ней вместе с лунным светом. Исчезать в сиянии снега и ткать из тонкого воя шаль ночи.
Вместо этого я дремлю в мягком кресле, пока пригласившая меня в кафе девушка одной рукой ведет «Murcielago», а другой подкрашивает губы, глядя в ветровое зеркальце.
По газонам ходили важные угольно-черные грачи, они, казалось, вот-вот заложат крылья за спину и начнут излагать скрипучими голосами, как академики на занятиях: «Изменение разума состоит в том, чтобы разморозить прежние представления подопытного о себе…».
Было ужасно холодно и ярко, ветер нёс желтые сухие листья сквозь леденцовость осеннего дня и заставлял стекла тихонечко звенеть.
Курился дымок над огненным кофе, время текло прочь, и так близко было до зимы.
Изморозь покрывала стекла Антинельских корпусов, разбегаясь тонкой паутинкой, словно корни странных растений, ожидающих часа перехода на зимнее время, чтобы распуститься и втечь в души своим ароматом – сладкой горечью первого спасительного снега.
Под потолком покачивались китайские фонарики со свисающими до столиков кисточками.
Лоэрри задумчиво щекотала этой кисточкой свою скулу и смотрела через жухлую траву газона на истинность осени – в её вишневых глазах тоже бесшумно облетали листья.
-В канализационных люках живут маленькие юркие дракончики, их так и зовут: юккиюу. Они любят есть арахис в кокосовой глазури и красный перчик. Я подкармливаю одного юккиюу – возле прачешной, на нулевом уровне. У бедолаги страшная аллергия на стиральный порошок, вся шкура в пятнах, но идти жить ко мне в гараж не соглашается. Видите ли, здесь у него мягкая красная плесень, из протекающей трубы ржавый комнатный фонтанчик, и искусством он тут увлекается – утащил у прачки черный маркер и всю крышку люка изнутри какими-то закорючками разрисовал. Вот это, дескать, жирные мухи, а это любимый арахис. Каждая арахисина размером с кокосовый орех – от любви такой огромной!
