-Скажите мне, господин директор Института – что снится спящим лампочкам?
-«Если звезды все-таки зажигают…». Им снятся звезды, вот что. И они очень-очень боятся смерти. А вы случайно не знаете, Кей, куда девается душа лампочки после смерти?
-Случайно знаю, господин директор Института. Она становится звездой…
-Кей… Вы никогда не бывали на лужайках, где пляшут скворечники?..
-Здравствуй, месяц и луна, здравствуй, странная страна…
-Выберите себе судьбу!
На стол с тяжелым стуком опускается заряженная «Beretta». С шорохом соскальзывает на плиточный пол черный шелк платка, открывая лицо. Загорелые пальцы Кея впиваются в край стола, и в полусвете ртутных ламп под потолком концентрируется молчание безнадежности.
Чуть раскосые, безразличные ко всему черные глаза, застывшие на взмахе траурные тени ресниц, оцепеневшее и надменное бледное лицо, выгнутые, будто нарисованные графитом тонкие брови. Да, мы знаем друг друга, да, мы были на том истертом линолеуме, закапанном темно-вишневой кровью… А потом были шарлотка, ракушка на овальной тумбочке, догонялки хорька и мартышки вокруг тутовника, еловые ветви на гранитных дорожках, цветы яблонь в летних лужах, мир за каштанами, постижение afterlife, и единственное в мире теплое окно с желтым светом и переплетом в виде буквы Т, где тебя никто не ждет…
Щелчок взводимого курка, выстрел в висок, черная от горечи кровь на белом плиточном полу, запах которой всегда похож на зимнее полнолуние, даже в осенний полдень.
-Пусть Тьма примет твое раскаяние, Кей Тоусон. Я прощаю тебя.
Остроносые сапожки осторожно переступают крап крови, шелк платка вновь прячет лицо, хлопает дверь. Кей Тоусон остается сидеть один, печально склонив простреленную голову к плечу.
Еще никто не выбрал иной судьбы – пулю не себе в висок, а мне в лицо. Странно… Я – их враг по крови, они должны ненавидеть меня, но – они убивают себя из чувства вины передо мной.
Уже вечер. Очередная секретарша, бледненькая и чересчур ярко накрашенная, приносит горячий чай с лимоном в прозрачном стакане и не успевшую еще остыть слойку с сыром. Пятится к двери, боясь повернуться ко мне спиной. Все они уже знают. И все они боятся. Всегда.
Створки ракушки схлопываются, и снова – тишина теплой сентябрьской ночи.
Начало второго отопительного сезона
Здесь коридоры даже не сумеречные, а темные. Вечные тени в углах презрительно шевелятся, словно стая черных дыр, и совершенно не боятся света желтых ламп в металлических намордниках. Лампы здесь какие-то не такие – большие слишком, и похожи одновременно на печальных собак сенбернаров и на перезревшие груши. Кажется, вот-вот начнут падать на пол, и каплями света потечет из них сладкий грушевый сок…
Коридоры узкие и высокие, в темной высоте гудят квадратные вытяжные трубы, и этот низкий вибрирующий звук ввинчивается в мысли, словно шуруп, рождая тревогу и смутное ожидание беды. Рядом шагает Готтлибовский заклятый друг Лэшбрук, который за это время у себя в камере три раза пытался вскрыть себе вены. Сначала осколком лампочки, потом булавкой, потом острым углом тахты. Поразительное упорство колорадского жука, который ползает по ленте Мёбиуса.
За Лэшбруком вышагивала жена номера 161247, которую зовут Сандра, но скоро никак не будут звать. У нее был вид сайлемской девушки, по щекам непрерывно текли слезы.
Все мы шли на торжественное открытие второго отопительного сезона. В темных углах кто-то неодобрительно шуршал и возился, каблуки перестукивали по грязному гранитному полу, между стен гулял неизвестно откуда взявшийся в подземных уровнях сквозняк с отчетливым запахом страха.
Коридор конвульсивно выгнулся под прямым углом и превратился в узкую лестничку без перил, зажатую в двух стенах. Вокруг ни одной лампочки, а на стене у лестницы – желтый такой выключатель. Вот странно! В Антинеле они ведь почти не водятся, а особенно на лестницах и в нижних уровнях, ведь темнота здесь для всех, кроме меня, равноценна смерти. Этот был какой-то отбившийся от стаи, и преспокойно теперь сидящий на грязной побелке, словно сытое насекомое.
Пожалуй, не стоит его трогать – вдруг еще укусит?
Дальше все идут вниз и в темноте. Минус десятый уровень. Мигающие и потрескивающие прямоугольные лампы на низком потолке, по которому расплываются влажные пятна подтеков. Из швов капает. Тишина и ощущение заброшенности вползает на успевшее давным-давно остыть место сердца, и это почему-то нравится мне. Наверное, потому, что создано мной – и эти толстые провода в оплетке, тянущиеся по стенам, и низкий потолок бесконечных тоннелей, и грязная керамическая плитка на полу, и затхлое дыхание катакомб.
-Зачем все это? – в полубреду шепчет сайлемская Сандра, обморочно дрожа.
-Чтоб было, - ядовито отвечает ей Лэшбрук, который уже устал бояться за свою единственную и абы как растрачиваемую жизнь. После лампочки, булавки и тахты.
-Разговорчики! – рычит на них конвоир и косит на меня преданным глазом: стараюсь, мол, охраняю, за то мне и кости кидают.
В крематорий ведет короткая лестница и двери с круглыми окошками. Все очень чисто, очень цивильно – белый металл, стерильный свет, бесшумные техники…
Но за асбестовыми стенами ревело жадное пламя, и в смотровых глазках плавились жаркие дьявольские блики. Выдернутая из чёрной перчатки узкая ладонь легла на раскаленную заслонку, и по вольфрамовому щитку разбежалась тонкая паутинка инея. Словно призрак, подскользнул Главный Техник (это написано на его бейдже). Взгляд Главного Техника прикован к этой руке, генерирующей немыслимый холод, прижатой к нагретому с той стороны до температуры в две с половиной тысячи по Цельсию металлу. Слова звучат, но смысл отсутствует - обоим не до того.
Даже если я сейчас брошусь в огненную бездну топки, мне не согреться, мне даже просто не вспомнить, что это такое – тепло.
-Мы готовы. С кого прикажете начать? – токует глава призрачной свиты техников и переводит подобострастный взгляд проворовавшегося завхоза с Сандры на Лэшбрука, словно наводит оптический прицел на одну из гипотетических мишеней. Озябшие пальцы шустро забираются обратно в кожаную перчатку, на тонированных стеклах очков кленовыми листьями дрожат зыбкие отражения красно-рыже-белого огня. Называется имя. Все в недоумении, но, тем не менее, бросаются исполнять. Охранник дергается в руках бригады техников, словно насаженный на рыболовный крючок дождевой червь, но молчит. Лэшбрук вежливо выявляет интерес к происходящему – он-то не в курсе, что конвоир этот, купленный не за кости, а за говяжью вырезку, помогал бежать его опальному коллеге Готтлибу. Плохо, видно, помогал…
Лэшбрук кивает с пониманием и щурится на то, как уходят за красную черту стрелки индикаторов, на полминуты раскрывается похожая на дверь лифта топка, и в ней исчезает распятое на каталке бренное тело плохо служившего цепного пса. Тишина – и неумолчное гудение тысяч горелок за толщей стены. Техник, призрачно колыхаясь, подносит чай со льдом и ярким запахом ананаса. Чай налит в желтую кружку с надписью «Я люблю кофе», и в нем нет привкуса сахарной хлорки, только терпкий настой и колючие льдинки. Технику нужно будет выписать премию за грамотный подход к руководству. И пусть себе проворовывается дальше.
К двери в местечковый ад ведут теперь Сандру, а она, теряя обрывки собственного достоинства, цепляется розовыми ноготками за стерильные халаты техников и верещит, словно крыса, которой перебило хребет мышеловкой.
Лэшбрук смотрит на это дело с долей здорового циничного скептицизма и усмехается себе под нос. Нематериальный персонал преисподней любезно разъясняет мне технологию: белая кнопка в углу, повернуть тумблер до щелчка, этот рычаг вниз до упора. Я опускаюсь в вертящееся кресло у пульта, кладу на краешек снятые перчатки и прислушиваюсь к гудению вытяжных труб, шипению газа, пощелкиванию реле и дыханию неукротимого огня… сейчас-то оно все и начнется.
