— Или с Хэппи, — я аккуратно пристроила сумочку на тумбе, шествуя вглубь гостиной.

— Чтобы слушать его стенания о несостоявшейся личной жизни? — Старк шутливо фыркнул, а в следующий миг помещение огласил скрежет пробки. — Не лучшая альтернатива завершению выпускного вечера.

Ладошка мигом взметнулась вверх и прижалась к губам. Тони, не получив никакой ответной реплики, обернулся, а затем напряженно нахмурился:

— Что-то…

— Мы пропустили церемонию выбора короля и королевы, — я осела в глубоком кресле, смотря на него, наверняка, взглядом, словно на Землю только что обрушился как минимум метеорит.

Старк кусал губу, пытаясь понять, серьезно меня это беспокоит, или же я за мгновение научилась столь искусно притворяться. А потом вдруг прыснул, пристраивая бутылку на столик и…

— Это важно! — он не успел раскрыть рта, как я бессильно хлопнула ладошкой по колену, не выдерживая от того, какой он непроходимый…

— Пеппер, — Тони приблизился к креслу, грозной тучей нависая сверху. Или, разумней сказать, — волнующей тучей. Слова мигом улетучились из черепной коробки, уступая звенящей пустоте, которую медленно и стремительно затапливал этот терпкий кофе под рядом длинных, пушистых ресниц. Вздох — язык проходится по губам, магнитом перетягивая все внимание. — Это хрень собачья, — и в следующий момент они быстро мажут мои губы, не давая возможности опомниться или что-либо возразить. — У меня есть оливки и маленькие бутерброды с икрой! — доносится его стремительно удаляющийся голос, а затем слуха достигает хлопок дверцы холодильника. — Это в сто раз круче, чем визг Норы Уэшвилл, когда ей «неожиданно» нахлобучат на голову корону.

Улыбка тронула губы. Губы, которые мелко покалывало от этого недо-поцелуя.

Не стану говорить, что я всерьез волновалась об упущенном событии. Вполне возможно, Тони бы даже избрали королем. Но держать марку и вредничать для вида было практически жизненно необходимо.

Привычка — страшная вещь.

Бутерброды оказались лучшим дополнением разливающемуся по стаканам медовому золоту, которое на самом деле пилось неожиданно легко и умиротворяло своей мягкостью на языке.

Я успела сползти с кресла на пол. Тони сидел напротив, прислонившись спиной к журнальному столику, который то и дело намеревался отъехать назад, пока, наконец, не плюнул на бестолковые попытки придвинуть его обратно и не растекся по ковру, опираясь на согнутую в локте руку.

Тарелка с бутербродами беспечно покоилась на полу.

Время от времени Тони обращался к телефону, переключая песни.

Я рассеянно наблюдала за виски, огибающим стенки пузатого стакана.

— Когда ты уезжаешь? — проронила давно вертевшийся на языке вопрос, внутренне сжимаясь от перспективы получить ответ, к которому я, судя по всему, была не готова.

Худшая тема, какую только можно было затронуть.

Тони уменьшил громкость музыки. Повертев шпажку меж пальцев, небрежно ткнул ту в первую попавшуюся оливку, да там и оставил.

— Послезавтра. Утром, — глухой голос говорил сам за себя.

— Быстро.

— Да.

И тишина. Разъедающая, как кислота, заползающая в каждую клетку и с шипением уничтожающая ее.

Пусто. Пусто внутри, пустота вокруг.

Я не хотела этого слышать. Не хотела думать, что стрелки часов неумолимо гонят вперед, не интересуются ничьим мнением, беспощадно отстукивают мерный, беспрерывный такт. Что все заканчивается слишком… быстро. До крутых спазмов и пощипывания в носу быстро.

Если бы только время было резиновым. Имейся хоть один шанс растянуть сутки, вечер, час… но времени не оставалось. Его казалось чертовски мало для того, чтобы нырнуть в этот омут с головой и насладиться форменным безумием сполна. Или же взлететь до небес, почувствовав себя хоть раз в жизни свободной настолько, насколько может представиться возможным — от оков комплексов, недоверия, никому не нужных стереотипов и главное — груза последствий.

Мало. Но немного его оставалось. Непозволительно немного, и все же. А когда вечер закончится — станет еще меньше. Либо не останется вообще.

— Пеп…

— Не начинай.

Конечности затекли, ноги слушались слабо; я поднялась с пола, делая несколько шагов от него и останавливаясь напротив камина, увенчанного фотографиями в рамках.

Здесь Тони совсем ребенок — Говард подкидывает его у дома, и фокус размазывается на маленьких ручках, парящих в воздухе, подобно птичьим крыльям.

Тут — уже постарше, увлеченно зарывшийся носом в инструкцию, а рядом разбросаны мелкие детали, местами собранные и напоминающие самолет.

На следующем снимке значились Говард с Марией на каком-то приеме, и в самом углу можно было разглядеть Джарвиса.

— Я говорил, как все будет, — слышится неожиданно ближе, и рука, замершая у фигурки декоративного рыцаря размером с ладонь, вздрагивает.

Это было самым ужасным. Необходимость принимать его правоту на пару с собственной недальновидностью. Впитывать в себя ядовитое осознание, что самый бесшабашный человек на свете оказался рассудительней такой-вечно-правильной меня. Такой глупой. Неисправимой идиотки.

Наблюдая боковым зрением, как Тони подходит к камину, я поспешила повернуться к нему спиной. Уж больно подозрительно краснели глаза, что стало бы видно даже в полумраке.

— Я думала, что… — сглотнула; голос отказывался слушаться. Думала — что? Что ты вдруг можешь измениться? Что жизнь не может быть настолько гадливой, чтобы все происходило именно так? — Что в этом был смысл, — на грани шепота.

Думала: между нами есть что-то.

Что-то в том, как он заводился, когда я позволяла себе маленькие слабости в виде наигранно-заинтересованного общения с другими парнями. В несдержанных прикосновениях или во всех неприятных словах, после которых затылок горел от виноватого взгляда. Что-то, что не было бы плодом моего наивного воображения.

И внезапно накатила дикая усталость. До чего мы докатились, а? Стоим здесь, вдвоем, пока все наши ровесники празднуют один из самых знаменательных дней за прожитый промежуток времени.

Где твои нескончаемые фабричные куклы? Где моя родная, уютная клетка комнаты?

Ничего из того, что было в порядке вещей столько лет.

Мысли жужжали, а тем временем за спиной послышался шорох шагов, и сердце испуганной птицей провалилось в желудке, потому что чужие руки уцепились за плечи, резко разворачивая к себе.

— Боже, Пеппер, — и тут же исчезли. Пальцы в утомленном жесте сомкнулись на переносице. — Ты до сих пор веришь этим идиотским сказкам, где все легко и просто? В «долго и счастливо»? — темные глаза впиваются в лицо, отчего буквально давящие на глазные яблоки слезы становится физически трудно сдерживать. — Я предупреждал, что это ни к чему не приведет, — он метался против камина, загнанно и напряженно.

— Почему ты боишься просто попробовать?

— Потому что это край, Поттс! — рука с силой впечатывается в спинку кресла, отчего то жалобно скрипит, и горячая капля разом слетает с накрашенных ресниц. — Гребаный край, — злой шепот вырывается сквозь пальцы скользнувших по лицу рук. Молчит. Глубоко вздыхает, словно пытаясь усмирить внутренний ураган. — Я не смогу спокойно сидеть на другом конце штатов, не имея ни малейшего понятия, что здесь происходит. Приезжать на пару недель на каникулах… Не хочу давать обещаний, которые могу не сдержать, и не хочу отбирать у тебя шанс на нормальную жизнь и нормальные отношения с кем-то, кто тебе подходит.

— А если мне не нужна нормальная жизнь с нормальными отношениями?

Собственный голос еле слышный, но слова, сказанные искусанными губами, повисают между нами. И мы оба словно бы не знаем, что теперь с ними делать. То ли задохнуться от этой проклятой ноющей боли, впитавшейся, кажется, в сами кости, то ли безудержно трясти головой в надежде, что они вылетят из черепной коробки, и больше никогда не потревожат измученный рассудок.

Он не двигается, дает молчаливое разрешение подойти ближе и уткнуться носом в плечо, позволяя легким заполниться терпким запахом виски, парфюма, оливок и едва уловимым — лилий. Затем, вздохнув, опускает ладонь на затылок и зарывается пальцами в волосы. Губы рассеянно тычутся в висок.