Убила.

Безумным движением в нее — узкую, тугую, отчаянно мычащую в сминающий поцелуй. И Тони, кажется, лишился рассудка, чувствуя, как сокращаются мышцы вокруг него.

А потом — смотрит ему в глаза.

Такая красивая.

И его больше нет.

Убила — выкидывающим за черту шепотом-мольбой. Грохотом швабры в тренировочном зале с множеством зеркал.

Затушила, как никчемную свечку, пламя которой мешало уснуть капризной девице.

Целые ряды Поттс в отражении. Похоже на помешательство.

Стройные ноги в бежевых балетных чешках и мягкие губы, говорящие не ему: «Па де баск». Почти воздушная, в этом тонком платье с шелковой черной лентой под грудью. Двигается бесшумно. Пластично. Изящно.

Гордая до тошноты и отчаянная до дрожи.

Руки с острыми запястьями напоминают крылья.

Тони не сразу понял, что задерживает дыхание, пока оно не вырвалось из грудной клетки синхронно с лязгом поганого ведра.

Когда все это началось?

Может, еще тогда, осенью, в клубе, когда физическая дистанция впервые сократилась настолько, что защитную плотину прорвало, и ворвавшийся поток сбил его мирное жилище. Один неосторожный шаг. Секундная слабость — пропуская светло-рыжие пряди меж пальцев и скользя губами по мягкой щеке совсем иначе, чем когда он поздравлял ее на Рождество и день рождения. Близость была чем-то новым, интересным, искрилась распаляющимся азартом, щекочущим ладони, скользящие по горячим бедрам.

«Стоп, я говорю!» — он уже не слышал этот голос. И это было первым шагом к пропасти.

А, может, на том роковом зимнем балу, когда он обернулся и… пропал.

С грохотом улетел в бездну, пошел с камнем на шее ко дну. И, кажется, ему даже не хотелось ослаблять узел плотно затянутой веревки.

Ей так шло это платье.

Тонкий серебристый шелк, словно жидким веществом обтекающий ее аккуратную грудь, при виде чего дыхание на секунду сбилось. Тогда он понял: это уже был конец. В ее хрупком силуэте, напоминающем маленькую, робкую птицу.

Энтони Эдвард Старк, ты проиграл. Человек, чьим вторым именем была «Удача», просчитался будто неопытный, глупый мальчишка.

Так когда же все покатилось к чертям?

Говорят, дружба начинается с улыбки и неуверенно пророненного: «Привет, я Джинни». Наверное, нечто большее начинается с прикосновения.

Она что-то бормочет про свою голую спину и людей, и сама не понимает, что творит, позволяя Тони переплести их пальцы.

Злится. В очередной раз из-за чего-то злится, кидается жалящими фразами, и верит — так глупо верит всем его грубым словам, принимая их за чистую монету, будто в ее бесконечно умной голове нет ни одной гребаной мысли о том, какой нескрываемой фальшью они насквозь пропитаны. Что у самого на языке остается противный привкус ядовитой горечи.

Смеется. Выносит мозги своей неладной искренностью, заливистым звоном, когда игрушечный паровоз Беннера издает протяжный гудок, приветствуя всех на своем экспрессе. От нее почти больно отворачиваться — и Тони продолжает всматриваться в стройный силуэт, с любопытством склонившийся над крошечными фигурками домиков.

Кусает губу. Смотрит снизу вверх с таким бьющим откровением, что все нервы натягиваются и дрожат. Он честно старается взять себя в руки, вышвырнуть из головы всплывшую фантазию больного разума, сделать воду холоднее в слепой попытке ослабить захватившее напряжение, но наваждение не отпускает — пляшущий под веками образ Поттс опускается на колени, вынуждая тихо рыкнуть от беспомощности и приложиться горящим лбом к холодной кафельной стене душевой кабины. Он так больше не может. Сил вариться в душащем дурмане воспаленного рассудка не остается, однако его мнением по сему поводу никто не интересуется.

Нельзя сперва стрелять, а потом целиться.

Тони Старк не знал, где находилась дьявольская точка отчета его личного помешательства, но знал, что понял безвыходность собственного положения слишком поздно.

Он всегда к ней возвращался. К девчонке в голубом платье на берегу моря, наслаждающейся шипящим шумом волн и высматривающей вдалеке чаек, пока ветер трепал ее светлые волосы и тонкий подол.

Потому что: всем дозволено.

У Пеппер Поттс были синие глаза.

Глубокое синее море.

— Мистер Старк, — Джарвис бесшумной тенью подкрался к нему, наверняка осуществляя свой тайный, коварный план, заключенный в том, чтобы довести его до сердечного приступа к двадцати годам. — Машина подана.

— Да? Да, я… сейчас.

Тони рассеянно кивнул, впихивая напоследок в дорожную сумку журнал, который однажды умыкнул у Беннера, да забыл вернуть. Все вещи были собраны. Не так много, как рассчитывала Мария, услужливо прикатив ему огромный, устрашающего вида чемодан, — он не хотел тащить за собой груз воспоминаний. К тому же… быть может, его даже кольнет ностальгией, когда он сюда вернется и проведет пальцами по крыльям висящих под потолком фигурок самолетов. Хотя сентиментальность прежде не замечалась в числе его пороков.

Если вчера, после жуткого ночного ливня, погода весь день стояла пасмурной и унылой, то сегодня солнце определенно решило взять реванш. Тони сощурился, спеша нацепить на нос солнцезащитные очки, и поудобней перехватил ручки своего немногочисленного багажа. Было бы многим полезней, если бы отец просто всучил ему кредитку и пожелал попутного ветра.

Яркие лучи припекали открытые предплечья. Тони забросил сумку в багажник, мысленно прикидывая, какими фразами, в коих будут заключены все возможные эпитеты, характеризующие его беспечность, окрестит его мать в аэропорту, и своеобразная забава вызвала легкую улыбку. Она всегда чересчур о нем заботилась.

Он устроился на заднем сидении, откидываясь на мягкую кожаную спинку и выуживая из кармана мобильный.

Что-то слева, под ребрами, слабо екнуло, прогоняя с лица мельчайшие намеки на веселье.

Экран загорелся, впиваясь заставкой в глазные яблоки.

— Сэр? — Джарвис пристегнулся за рулем, и теперь пытался поймать его взор в зеркале заднего вида. — Куда едем? — и в голосе почти слышится странное, понимающее лукавство.

Угловатый подросток с «птичьими» плечами улыбается ему с фотографии. Тони понимает, что молча смотрит сквозь телефон лишь тогда, когда экран мобильника потухает.

Он обернулся к окну, отмечая, что сегодняшние погодные условия крайне благоволят для купания.

И вдруг захотелось дать самому себе крепкую затрещину за совершенно беспечную, дурацкую улыбку.

Потому что слабости дозволены всем.