Нет, Дилан — не идиот, но до этого момента он видел в ней только ненормальную. Чокнутую, которой явно стоит следить за тем, куда едет её крыша.
Но кроме всего этого Эмили Хоуп — девушка.
ОʼБрайен моргает, будто с иного ракурса рассматривая Хоуп, и давится. Кашляет, когда Эмили носом упирается ему в грудь, шевеля губами, и делает тяжелый вдох, отчего по всей коже парня бегут мурашки. Внутри какой-то каламбур из ощущений, в которых не хочется разбираться. Дилан не желает разбираться в самом себе, ведь боится, что случайно может осознать. Понять, что его стремление к общению с Эмили — это не просто интерес к её заболеванию.
========== Глава 17. ==========
Под кожей. Она ощущает холод под тонким и бледным слоем, на щеках, обветренных губах. Мокрые ресницы неприятно касаются век, когда стоит прикрыть глаза, чтобы на секунду потеряться в тишине, темноте, что ложится на всё тело, полностью накрывает, заставляя испариться в себе, отдать каждую клетку своего организма на безжалостное уничтожение, которое принимаешь без колебания, ведь не можешь дышать. Кислород окружает тебя, втягиваешь его в легкие, но тебе мало. Не насытиться, твое подсознание отвергает мысль морального удовлетворения от того, что ты просто дышишь. Именно на это ты способна в данный момент. Ни на что большее. Словно растение, за которым требуется уход, но он стоит на пыльном подоконнике, медленно умирает, наблюдая за тем, как жизнь за окном кипит. Моральная смерть от осознания, что тебе никогда не удастся так же наслаждаться жизнью. Ты не видишь смысла радоваться всем тем простым вещам, от которых без ума добрая половина Земли. Почему не видишь в этом того, что видят другие? Чем твой взгляд может отличаться? Нет, ты просто слепа. Ты утратила возможность замечать вокруг себя что-то положительное, чувствовать людей, что, по возможности, протягивают руку, но тут же отдергивают от тебя, ведь именно ты отталкиваешь, разбрасываясь недоверчивым взглядом.
Смотришь в потолок. Одну, две, три минуты, но по-прежнему не можешь ощутить своего тела, свою тяжесть, биение своего сердца. От переизбытка мыслей с болью разрывается голова, хочется кричать, но рта не раскрыть. Хочется выть от негодования, от смирения со своей реальностью, от того, что ты — просто ты. Необъяснимая злость к себе, несдержанная ярость — и на твоей руке опять синяк, на коже тонкой шеи останутся пятна от ледяных пальцев, которые несут истинную смерть, когда ты давишь. Сжимаешь, не позволяя воздуху даже пытаться вернуть тебе возможность нормально оценивать свои действия. Здравомыслию машешь ладонью, после чего ею же бьешь себя по лицу от неисчерпаемой ненависти к жалкому созданию, в которое позволяешь себе превращаться. Нет, ты уже жалкая. Ты уже «создание».
Встаешь с кровати, борясь с желанием грохнуться на пол и разбить себе нос. Как можно больше увечий. Больше болезненных ощущений, которые еще долго будут напоминать тебе о твоем состоянии, твоем положении. Ты несчастна? Вовсе нет. Для того, чтобы быть несчастным, нужно потерять что-то дорогое, нужно лишиться того, что сравнимо с твоим сердцем. Нечто родное, близкое, теплое. А у тебя, кажется, и вовсе ничего не было. Ты ничего не теряла, так как ни черта не имела.
Она никогда не признается, что это именно так. Вот она — твоя правда. Вот тот мир, что был создан для тебя, та судьба, которую в качестве подарка преподнесли тебе при рождении. Вот она — ты. И ты жалкая.
Зеркало. Ты вновь видишь себя. Вновь пронзаешь грудную клетку взглядом-кинжалом, который вырывает все твои внутренности, заставляя сердце падать в пятки. Дышишь тихо, ровно, но глубоко в себе задыхаешься, захлебываешься, тонешь. Рука тянется к тумбе, открывает верхний ящик, где ты держишь острое оружие, способное отнять твою жизнь, помочь покончить с этим беспорядком, и твое желание растет с каждой секундой, пока ты водишь лезвием по поверхности щеки, наблюдая за тем, как тонкая кожа медленно сдается под натиском ребенка с суицидальными наклонностями и безумных желанием навредить себе…
— Ты будешь йогурт с клубникой или черникой?
Не поднимаю глаза, продолжая медленно вытирать мокрые пальцы о ткань своей кофты. Мне стоило больших усилий вернуться к Дилану, вытащить саму себя из глубин подсознания лишь для того, чтобы попробовать ответить, но меня по-прежнему нет. Я себя не чувствую.
ОʼБрайен торчит в моем доме целый день. Он сидит напротив за кухонным столом, вертя в руках упаковки с ягодными йогуртами, понятия не имея, что это всё излишки. Что мне сейчас хочется остаться одной и его присутствие неположительно влияет на мое внутреннее состояние. Он должен уйти. Он обязан поступить, как все.
Дилан опирается локтями на стол, мельком взглянув в сторону окна:
— Уже темнеет, — опускает на меня глаза. — Ты знаешь, у тебя электричество отрубили, — молчу. — И воду, — он вздыхает, ведь я, со времени своего пробуждения ни разу не взглянула на него. Мне просто не хочется обременять кого-то, не хочется ощущать себя виноватой перед кем-то. Подавлена. Раздавлена самой собой.
— Засранец спокойно съест весь твой йогурт, так что выбери один, — Дилан не замолкает. Он постоянно говорит. С нашей встречи такое впервые. Он заполняет молчание, уничтожает тишину, и вряд ли это потому, что парень чувствует себя неловко. Для «смущенного» он слишком бодр. Или пытается казаться таким оживленным, в то время как я разлагающийся труп. Тру кожу избитых мною запястий и невольно касаюсь пальцами своей щеки, на которой уже краснеет свежий порез.
— Чем ты себя режешь? — Дилан задает вопросы прямо, не стараясь как-то завуалировать его. В лоб. Без колебаний, поэтому хмурюсь, но головы так и не поднимаю, только вот сильнее прижимаю ладони к низу живота, ощутив, как острие кухонного ножа впивается мне в кожу. Я не успела спрятать его, ведь парень вошел без стука, поэтому пришлось сделать вид, что я поправляю одежду.
ОʼБрайен быстро бросает взгляд на мою шею, прикусив внутреннюю сторону щеки:
— Зачем душишь себя? — молчу в ответ. — А ожоги? Это ведь, — роется в кармане, вынув зажигалку моего отца, которую я выкрала у него, надеясь, что тот прекратит курить. Дилан поднимает и вертит пальцами зажигалку, поэтому смотрю на неё исподлобья, с какой-то печалью в голосе произнося:
— Мой отец делал так.
— Что делал? — парень не высказывает удивления на лице, но это слышно в голосе, ведь ему удалось вытянуть из меня хоть какие-то слова. Я ерзаю на неудобном стуле, отвожу взгляд в сторону и пытаюсь сообразить, как бы корректнее изъяснить свои мысли, ведь людям с трудом удается понимать меня. Именно поэтому чаще всего я остаюсь молчаливой.
— Когда моему отцу плохо, он, — поднимаю обе ладони, чувствуя, какое слабое у меня тело, но пытаюсь жестикулировать. — Он подносит огонь, и ему хорошо… — замолкаю, обессиленно опустив руки. Вот. Опять не вышло понятно объяснить свои мысли. Нормально, чтобы кто-то понял меня, поэтому не удивляюсь молчанию со стороны Дилана, который убирает зажигалку, видя, что я слежу за его движениями, чтобы выяснить в какой карман он её сунул:
— Твой отец вредил себе? — отвлекает вопросом. Поднимаю глаза на парня, но долго не выдерживаю, поэтому вновь опускаю лицо, сильнее прижимая руки к животу, чтобы принести себе намного больше боли, когда лезвие вдавливается в кожу, но недостаточно сильно, чтобы оно вошло внутрь.
— Да, он вредит, но, — моргаю, шепча. — Не думаю, что он делает это осмысленно.
— А ты? — Дилан не отвлекается на котенка, который валяется перед ним на столе, пытаясь добиться внимания. Парень уставился на меня, с каким-то смятением щурится:
— Ты осмысленно это делаешь?
Поднимаю голову, взгляд, смотрю на парня, который молча ждет ответа, и внутри меня начинается противостояние. С одной стороны, это моя тайна. Это мой секрет, моя жизнь. Но с другой — быть может, правда оттолкнет его?
— Мне, — мои губы дрожат в слабой улыбке, которую мне не удается убрать с лица, хотя она здесь совершенно неуместна. — Мне это нравится, — не свожу глаз, следя за выражением лица Дилана. Жду его реакции, но та не следует. Он лишь сильнее хмурится, больше ничего не выдавая, так что чувствую, как мои глаза начинают гореть от вновь скапливающихся слез. Роняю смешок, нервный:
