Я смотрю в пустоту. Не различаю предметы, лишь пытаюсь проглотить воздух с привкусом горечи. Заваливаюсь набок, виском ударяясь о жесткую поверхность, и продолжаю смотреть перед собой, игнорируя боль. Обездвижено лежу, пока парень сбоку от меня сгибается, прижимаясь лбом к согнутым в коленках ногам, скрывает лицо ладонями, запуская пальцы рук в темные волосы, которые с силой оттягивает, желая вырвать клочки.
Удары моего сердца отдаются давлением в груди. Мое сознание медленно утопает, отказываясь принимать реальность, бледные руки лежат у холодного лица, всё ещё мокрого от слез, которые застыли в глазах, ведь ужас сковал абсолютно всё мое тело.
Мы не смогли помочь.
Мы не спасли Томаса Сангстера.
Этот день не должен быть таким
========== Глава 28. ==========
Что вы знаете о пустоте?
Внутри Томаса пусто. Не осталось ни одной эмоции, ни одного чувства, ни одной тяжести. Осталось только самое больное, самое нестерпимое чувство неправильности. Сожалеет? Верно. Сейчас он видит только бледное небо. Ощущает, как начинают с треском ныть все его конечности. Чувствует, как тело ему не подчиняется. Рук, ног нет. Они больше не принадлежат ему. Поэтому он не в силах пошевелиться. Спина непонятно вывернута, а одна нога повернута неестественным образом, и с каждой новой секундой Томас всё больше ощущает нарастающую боль, от которой приходится стискивать зубы, чтобы не вопить.
Сожалеет?
Крики и голоса. В глазах мелькают тени. Он не может разобрать лиц, понять слова, что теперь звучат эхом в его разбитой голове. В глазах мутнеет. С каждым вздохом грязного воздуха становится тяжелее растянуть легкие, мгновенное потемнение в мыслях. О чем он думает? Ему не понять. Томас не может ухватиться хотя бы за одну мысль, что бегло мелькает в его сознании. Он думает о том, что больше не выкурит сигареты, о том, что больше не увидит мать, которую он терпеть не может. Парень думает о том, что сейчас осень, и знает, что Эмили не любит это время года, ведь постоянно чувствует себя подавлено. Все три месяца. А чтобы её развеселить, нужно просто сводить её к берегу и запускать вместе воздушного змея. Эмили любит наблюдать, как его бросает ветер из стороны в сторону. Как-то девушка призналась, что ассоциирует себя с ним — она умеет летать, но находится на цепи. Томас чувствовал тоже самое, но ей не рассказывал. Никогда. Ему хотелось, чтобы Хоуп говорила только о себе, чтобы он всё знал о ней, ведь, рано или поздно, ему пришлось бы уйти. Тогда кто-нибудь другой позаботиться о ней.
Томас думает о Дилане. О парне со своим приветом и видом на жизнь. Со своими мыслями и мнением, которые корнями въелись в его разум, мешая мыслить обширнее. Они с Томасом похожи. Сангстер так же не имеет понятия, что у него всегда есть выбор. Но парень так был зациклен на Дилане и Эмили, что вовсе забил на себя. Он не любил посвящать кого-то в свои дела, а так же сам не желал ворошить всё свое накопленное дерьмо.
Томас Сангстер всё ещё смотрит в темное небо, не видя света.
«Птица, имеющая крылья, но не умеющая летать».
Томас Сангстер вырвался и смог взлететь.
Но тут же разбился.
От лица ОʼБрайена.
Я не хотел больше никогда переживать это вновь. Я никогда больше не желал ощущать то же, что и год назад, то же, что имеет привкус неприятной горечи на кончике моего языка. Я никогда больше не желал иметь дело с другими людьми, привязываться, чтобы в последствии не мучиться от боли в груди, но, блять.
Я чувствую, как в голове возрастает чертово давление, как в груди увеличиваются с каждым вздохом мои легкие, сжимая сердце, как глотать кислород становится всё труднее, как вот-вот опять хлынет кровь из носа от скачка давления, и мне снова потребуется салфетка. Я чувствую, как мое подсознательное «я» вновь начинает сражаться за здравомыслие, ведь меня вновь тянет вниз, вновь ощущаю, что внутренности выворачивает с дикой болью при попытке подумать о случившемся. Тошнота комками в сухой глотке.
Я больше никогда не хотел иметь дело с суицидом, но, блять.
Делаю дрожащий вдох, поднимая голову, и смотрю в серый потолок кабинета полицейского. Пальцы переплетаю в замок, сжимаю, борясь с желанием потереть опухшие веки. Тяжело дышать, будто кто-то с безумной силой сдавливает мою грудную клетку, всячески препятствуя моему желанию. Голова кружится, но я отказываюсь принимать успокоительные.
Она не должна была видеть меня таким, но…
Блять.
Эмили сидит рядом на неудобном диване непонятного темно-песочного цвета. Она не проронила ни слова. Не окинула меня взглядом. Я даже не слышу, как она дышит. Девушка смотрит вниз, в одну точку рядом со своими ногами, и беспрерывно стучит пальцами по коленке, тем самым дает мне понять, что дело плохо. Черт, да мы в дерьме. А всё по вине Т…
Нет, не думай о нем.
Стоит мне попытаться начать думать о Сангстере, как сердце неприятно сжимается, а комок в горле увеличивается. Он был моим другом. И я оплошал, ведь на хер подпустил кого-то настолько близко, дал волю эмоциям, демонстрируя их ему. Ни черта не скрывал, да он и сам с простотой и без слов понимал меня, а что теперь? Что осталось теперь? Ни черта, блять! Я, черт возьми, сломал бы ему шею, если бы…
Если бы он выжил.
Кожа рук заметно покрывается мурашками, поэтому панически и нервно тру её ладонями, не желая, чтобы это видела Хоуп. Она не может даже думать о том, что я не в себе. Что я потерян, что разбит и готов сам разнести всё вокруг к херам, в надежде избавиться от истязающей боли под ребрами. Эмили Хоуп не должна видеть мою слабость, потому что я не слаб. Я сильный. Мне на всё плевать. И на Томаса Сангстера мне внеебически плевать. На этого кретина, ублюдка, на этого…
Глаза горят. В носу неприятно колит. И этот ад не имеет конца. Ад не наяву. Ад внутри меня. И теперь мне жить с ним. Нет, существовать. Изо дня в день ощущать изнуряющую боль и изнемогать от неё, сводя концы с концами, потому что это… Это, блять, черт, как больно! И это всё ты, Томас. Чертов Томас! Блядский…
Тяжелый вздох с губ. Поддаюсь вперед, опуская лицо в ладони, и жду, пока меня отпустит. Я должен справиться. Должен вытерпеть. Я обязан. Но с ужасом понимаю, что не могу заставить себя поднять голову. Не в силах шевельнуться. Тело онемело, ноги нервно трясутся. Кусаю губу, сдерживая болевой стон, когда при вдохе под сердцем начинает колоть ноющая боль. Невралгия.
Нас забрали в участок, опрашивали в течении двух часов, если не больше, и мне пришлось говорить, выдавливать из себя ответы, ведь я видел, как они смотрели на молчаливую Эмили. Они наверняка подумали, что это именно она толкнула его. Сомнений нет. Один из полиции даже хотел взять отпечатки её пальцев.
Поворачиваю голову, удается взглянуть на не меняющуюся в лице Хоуп, которая сидит со слегка приоткрытыми губами, всё так же сверлит взглядом пол, но пальцами уже не стучит. Она держит ладони на коленках, еле заметно покачиваясь взад-вперед. Больно видеть её такой… Такой, какая она была раньше. Забитая, зажатая, боящаяся поднять глаза. Она и не хочет вовсе.
Мне нужно взять её за руку. Нужно напомнить, что я рядом, дать знать, ведь она не одна, но вместо этого вновь ощущаю сдавливание в глотке, поэтому опускаю голову, оттягивая пальцами темные волосы. Сутулюсь, опираясь локтями на колени, и жду, пока мне станет легче.
— Вы точно не толкали его? — мужчина в форме вновь задает тот же вопрос, адресуя его именно Хоуп, которая никак не реагирует, будто находится в отдельном, своем, мире.
— Козёл, — шепчу, не в силах прокричать оскорбление, да и шепот остается незамеченным, ведь в захламленный кабинет с пылью в воздухе вламывается женщина. И я узнаю её по голосу.
— Зайка, — она падает на колени напротив Эмили, схватив её за руки, и девушка медленно поднимает на неё свой взгляд, полный неясного безразличия ко всему. — Ты как? — женщина поглаживает ладонью её по щеке. От неё разит спиртом. Она пьяна. Чертова блядь.
— Спасибо, я, — запинается, нервничая при разговоре с полицейским. — Я могу забрать её?
