Проснувшись, он видел лишь мистера Беллами, ещё более бледного в ярком свете лондонской луны, держащего в одной руке пепельницу, а в другой – сигарету. Он смотрел в окно абсолютно спокойно, будто не он только что участвовал в групповушке, и уж тем более не он позволял себе натягивать кого-то в компании своих же студентов.

Доминик поднялся, подошёл и встал, пошатываясь, рядом, но не удостоился и взгляда Беллами. Тогда он потянулся к пальцам губами и вдохнул немного сладкого табака, с заново вспыхнувшей ревностью наблюдая, каким взглядом смотрит мистер Беллами на едва прикрытое, стройное, мраморно-бледное тело Эдварда на постели.

– Вот вы какой, – шепнул Доминик, касаясь кончиками пальцев плеча, затем повёл по красным пятнам на шее, которые казались из-за белесого света куда бледнее. – Мистер Беллами.

Тот лишь усмехнулся с какой-то грустью, усталостью в общих чертах.

– Может вам остаться с ним, – заметил Доминик будто невзначай, вымещая обиду.

– Я бы с радостью, но трудовой договор не позволяет.

Доминик тут же отобрал у Беллами самокрутку и затушил её в пепельнице, на что тот лишь оторопело моргнул.

– В душ, – скомандовал Доминик и сам потащил его за руку в небольшую ванную, чтобы там, встав под горячую воду, опуститься на колени в очередной раз.

Спустя полчаса, придя в себя, когда Беллами наконец оставил его наедине с собой, он закусил до боли губу и зажмурился, съезжая по кафельной стенке вниз, и обнял колени, прижимая их к груди. Неужели он давал меньше, чем Эдвард? Хуже?

После всего, что с ними было?

Он знал, он видел этот взгляд прежде. Как Беллами смотрел на спящего Эдварда, и думал, наверняка думал о том, как мог бы делать всё то же самое с ним почти каждую ночь, трахать его, целовать и ласкать его, получать в ответ целые торнадо обожания. Доминик не мог сказать, что он любит Беллами. Он всё же хотел его, хотел иметь на него право, хотел его чудный разум и складное тело, но вряд ли любил. И Беллами думал. Он не мог не думать. Нужно было быть абсолютно слепым, глухим и бесчувственным, чтобы не ощутить всего восторга, обожания, которым был способен одарить Эдвард, даже зная, что им нагло пользуются.

Чудовище.

Доминик хотел, чтобы Беллами был так же одержим им. Хотел, чтобы он был в зависимости от него самого. Но он, в то же время, радостно принимал в свою постель другого.

Что я делаю не так? Что?

Покинув небольшую ванную, он наткнулся на мистера Беллами в темноте, уловил его алкогольное дыхание, ощутил вокруг себя руки, но тут же оттолкнул его. Несколько мгновений спустя Доминик оказался прижат к ближайшей стене.

– Сколько раз мне ещё говорить, чтобы вы поняли меня, – сказал он, понизив голос, прямо на ухо. – Или повеселимся на глазах у него? – он кивнул головой в сторону постели. – По-моему, с него уже хватит. Собирайтесь. Поезд через час.

Доминик, наконец, вырвался из нежеланных объятий и добрался до своего телефона, чтобы глянуть на часы. Четыре утра.

За окном было темно, как будто утро и не собиралось наступать. Может, с его приходом, в сердце у них обоих тоже что-нибудь бы прояснилось, потому как Доминику начинало казаться, что они погружены в вечную тьму, блуждают в ней и никак не могут найти выход. Он поглядел на постель, где без задних ног спал Эдвард, с жалостью; он не заслужил этого. Закусив губу от досады, Доминик понял, что они больше никогда не смогут быть даже отдалённо друзьями. Он отобрал у Эдварда всё, что только смел.

Мистер Беллами появился в своём самом лучшем виде, хотя и заново подвыпивший; медленно оглядел комнату и прихватил с собой начатую бутыль виски. Доминик поспешил одеться, натянул первые попавшиеся вещи, которые определил как свои, и закинул сумку на плечо. Он ещё немного посмотрел на Эдварда, а затем почувствовал, как сзади накинули куртку и заботливо сжали плечи.

– Идёмте.

– Может, стоило его разбудить? – засомневался он.

– Нет, – снисходительно шепнул Беллами. – Поверьте мне.

Оставив на том спящего Эдварда, уплатив за номер и спрятав виски, они отправились пешком на вокзал, прикурив в полной тишине. Торопиться всё равно было некуда.

Но все сомнения, терзавшие Доминика по пути, будто испарились сами собой, когда он улёгся в объятья Беллами в поезде, укрытый его пальто и ароматом вечернего парфюма, характерным только для него.

Доминик валился с ног от усталости, поэтому не помнил, как они добирались домой. Он открыл глаза уже утром, чтобы увидеть лицо Мэттью с широко раскрытыми глазами и приоткрытыми, сухими губами, с которых вот-вот должно было что-то сорваться, но не срывалось, и даже дыхания его не было слышно.

– У вас что, сонный паралич? – сказал Доминик и вспомнил, что хотел сказать совсем не это. Он хотел извиниться. Мистер Беллами, как обычно, давал отсрочку, поэтому Доминик исправился. – Мы так и не зашли ни в табачную, ни к Максу. Я…

– Ты, – вдруг сказал он. – Сделал подарок, который не оценить всеми деньгами, – он прочистил горло, – этого мира.

– Мэттью. Мэттью, – повторил он. – Я тебя всё-таки…

– Тссс, – Беллами приложил к его губам большой палец, раздвинул их, провёл по нижней, по верхней.

Всё это закончилось бы так, как и должно было бы закончиться, но стонали они на протяжении следующих суток только от боли в перетруженных мышцах.

В доме не раздавалось ни звука. Мэттью ходил голым, Доминик пил, думая, что тот не замечает, пока его бутылку не достали из щели между кроватью и тумбочкой. Они танцевали под невидимую музыку и не прекращали попытки трезветь ни на секунду. Координация была в полном порядке, зато разум плыл в густом тумане, где были только пантомимы его обнажённого тела в серой полутьме.

Доминик ещё горел желанием позвонить Келли, но забыл обо всём, когда музыка всё-таки включилась. Около его уха дымилась самокрутка сомнительного происхождения, холодные руки змеями обвивали его за шею, и он упрямо смотрел в другую сторону, пряча своё лицо.

Он остался лишь ненадолго, и мистер Беллами проник в него настолько глубоко, как никакая вода не смогла бы просочиться в ткань. Доминик не был тряпкой – держал всё в себе, и это всё было таким неопровержимым и правильным. Он едва ли мог упрекнуть в чём-либо Беллами. Когда он побуждал Доминика, это всегда вызывало желание доказать обратное.

Доминик пытался сказать себе, что он не любит это, он не любит его, но это было бы неправдой. Его сердце было чистым, как молитва наивного ребёнка, когда дело касалось чувств, и краски смешивались на этом полотне без вмешательства грязных кистей с их протухшей водой. Слово «любовь» давно уже потеряло смысл, оно было ужаснее любого клише, его лицо сочетало в себе каждое лицо из популярных фильмов, которые так ненавидел Мэттью Беллами - оно было прообразом отвратительной популяризации жестокого, лишённого какого-либо искусства секса, к тому же, происходившего между лицами разного пола, и эти наросты…

Доминик не сразу понял, что это говорит Мэттью. У него так не вовремя зазвонил телефон, просто-таки разрываясь в плотной атмосфере, которую они сами себе создали.