– Нет, ты имеешь право, – сказал Мэттью. Он задумался в ту секунду, правда ли изменилось что-то в их общении? Они определённо компенсировали столь долгими разговорами нехватку других контактов. Вместо того, чтобы сказать «за мной уже месяц сверкая ботинками бегает Эдвард Харрисон», он сказал: – Возможно, у меня появится возможность приехать на пару дней.

Доминик закричал. Наверняка, вышагивая по тёмному переулку, но он кричал.

– Это лучшая новость за целую неделю! Я так рад! Дайте мне десять групп на фитнес, я с ними отработаю! Мэттью, я тебя люблю!

– И я тебя, – одними губами сказал он. Потом взялся за голову обеими руками.

Я идиот.

– Когда? Скоро?

– На конференцию. Нужно ещё много наладить, чтобы всё получилось. Может, через месяц.

– О, – Доминик вдруг замолчал. Наверное, его же вопросы снова его запутали, обычно причина его молчания заключалась в попытке родить один, наиболее рациональный. – У меня появился смысл жизни на ближайшие пару месяцев.

– Как там обучение коллег по танцу языку? – сказал Мэттью, не пожалев сарказма.

Доминик рассмеялся.

– Не пойман – не вор. Сейчас расскажу.

Попытка раскрыть все карты провалилась. Мэттью хотя бы должен был предупредить, что, если вдруг он повесится у себя в ванной, это всё потому, что Эдвард вздумал зайти к нему в гости.

Перед глазами мелькнуло его лицо, наполненное невероятной болью. Конечно, никто не мог читать лица, только предполагать, да и в этом люди не сильны, но это выражение обещало преследовать Мэттью в его самых страшных снах. Эдвард убежал сам, со слезами на глазах, именно так и было. Вероятно, его голову уже заняли наполеоновские планы, картинки счастливого будущего, в котором он и мистер Беллами покуривают после сытного ужина, или даже занимаются тем самым сокровенным, с невероятным количеством нежности и поцелуев.

Эдвард не знал, что даже Доминику пришлось пройти через адское пекло, чтобы добиться этой самой нежности, и сейчас Мэттью понимал это как никогда.

Он просто хотел, чтобы всё это поскорее закончилось.

– Мэттью?

– Да, да, я с тобой.

– Так вот, они устроили попойку…

Затушив третью по счёту сигарету об забор, Мэттью поплёлся в дом, пытаясь отогреть руки в карманах штанов.

– Мне нужно ещё поработать кое над чем. Люблю. Береги себя.

– Не зарабатывайся, люблю, – в такт отвечал Доминик. – Передавай Принцу по морде.

– Обязательно, – Мэттью скинул звонок, прежде чем ему выдалась возможность начать описывать всю эволюцию кота на протяжении этих трёх бесконечных месяцев.

Жил он и раньше. Сейчас тоже проживёт.

– Мой Доминик, – говорил он в пустоту дома.

Подцепив кота на руки, он сел на диван и ткнулся носом в нос кота, абсолютно серьёзно выливая на него кучи какого-то романтичного дерьма.

– Ты – моя первая любовь, и моя последняя. Я хочу тебя всегда, как угодно, в моей жизни, и даже целая толпа влюблённых молодых людей не заставит меня отвлечься от тебя, моя любовь. Моя радость. Я не хочу разлучаться с тобой больше.

Когда он заснул на диване, с котом под рукой, ему снилось, что кто-то очень злой записал всё это на диктофон и отправил Доминику. Который наверняка бы лопнул от чувства собственной важности. Мэттью уж точно не хотел ему смерти, тем более такой нелепой. Где-то глубоко в себе Доминик всегда знал, что он был для Мэттью особенным, иначе они бы не дошли до этой конкретной минуты вместе.

Одного только желания Доминика хватило, чтобы зажечь свет на пути им обоим.

Было чертовски отвратительно проснуться в мятом костюме. И у него даже не было отговорки в качестве выпитого алкоголя. Мэттью решил больше ни с кем не пить, кроме, конечно, Принца. В своих четырёх стенах он был ограждён и защищён от всего – и от нападок миссис Андерсон, и от срочных дел, и от Эдварда тоже. Мэттью всегда отличался способностью тормозить, но ещё один взгляд, полный любовной лихорадки, он бы не выдержал.

Только на тридцать третьем году своей жизни он всё-таки понял, как можно читать по лицу эмоции. Особенно когда они сами прыгают на тебя, хлещут по щекам, бьют в глаза фонтаном света и мешают прямо думать. Чего Эдварду нужно? Мэттью никому ничего не был должен. Ему всегда было плевать на чувства других людей, честно говоря.

Но они были так болезненно схожи, что оставалось только пытаться выставить все эти никчёмные мысли из головы. Мэттью тоже был этим влюблённым в наставника мальчиком, но он ничего не получил. Джейми отличился способностью дать ему всё ту же заботу, и даже, не побоялся он слова, любовь, при этом не вовлекаясь в какие-то более порочные и тактильные контакты. С другой же стороны, это Мэттью был причиной столь комфортного общения.

Он не провоцировал, не намекал, не вымогал, он просто складывал всё это на чёрное дно души и ждал, пока загниёт и канет в землю. Он подпортил себе нервы всем этим. Теперь же он даже не думал, что это была любовь – просто отчаянная, бешеная и сумасшедшая надежда на то, что всё будет так, как ему представлялось правильным, идеальным.

Жизнь доказала ему, что идеалов не существует. Только отчаянное трение и попытки выяснить правду…

Как Доминик. Доминик был его второй частью. Был ключом к его замку. Просто две части механизма были приложены друг к другу неправильными сторонами.

Мэттью раскинулся, вопреки вопящему в голос здравому смыслу, звездой на постели, полностью одетый, и нюхал своё же кофейное дыхание.

Он был полон уверенности и намерен был быть непоколебимым и холодным, несмотря на то, что он уже совершил бесконечное множество ошибок (девять, если быть точным). Из колонок доносился любимый альбом Доминика, и это нагоняло какую-то тоску, полную лоска. Доминик был такой драматичной персоной, если задуматься. Он весь блестел, даже его эмоции отливали показушничеством. Он, конечно, был искренним и полным чувства, которое транслировал без остановки, чем очень помогал сосредоточиться, но и выглядел высокомерным богатеньким мальчиком, который знал, чего он стоит.

Конечно, Мэттью видел его настоящим. Даже плачущим. Маменькиным сыночком. Несчастным. Сбитым с толку. Раненым.

Выдохнув, он прикрыл глаза, когда припарковался, и помолился на то, чтобы эта картинка с Домиником в его голове помогла ему пройти правильный путь.

Но Эдвард уже ждал его в лаборантской.

– У вас выходной, мистер Харрисон.

– Решил, что стоит заняться бумажной работой, – как ни в чём ни бывало улыбнулся Эдвард. Будто ему это не стоило никаких усилий.

Холодный свет дня напоминал сразу же тысячу дней, прошедших по схожему сценарию. Самым удручающим было, что каждый раз, когда он приходил с лекции, Эдвард не двигался и на сантиметр. Капранос весь день был в другой аудитории, даже в другой части корпуса – они были разделены холлом на первом этаже и дальше расходились в два крыла.