Несмотря на сходную во многом позицию в социальной структуре, несмотря на одинаковую свободу от хозяйственных забот, одинаковое презрение к любым невоенным занятиям и одинаково высокую оценку мужества как главной добродетели воина, различия между образом воина у Гомера и в Спарте существенны. У Гомера — индивидуализм во всех перечисленных выше значениях, в Спарте — стадность, послушание, отсутствие потребности в независимости. У Гомера — многократно подчеркиваемая роль разума, роль личного опыта, приобретенного в многочисленных путешествиях (Одиссей); в Спарте — ксенофобия, пренебрежение к интеллектуальным достоинствам и всяческие препоны проникновению чужеземной мудрости. У Гомера — восхваление гармоничной семейной жизни, в Спарте семья, по существу, разрушена. У Гомера — чувствительность к красоте человека, в Спарте — невысокая эстетическая культура и искусство, подчиненное интересам власти.

Эти различия объясняли по-разному. «Бесплодная почва Аттики породила там народное правление, а на плодородной почве Лакедемона возникло аристократическое правление», — писал Монтескье («О духе законов», 18, I). В. Йегер, чуждый анализу в социологических категориях, объяснял эти различия прежде всего «полной противоположностью духовной структуры» греческих племен; ведь Спарта — это дорийцы, пришельцы-завоеватели. Известно, что Спарта брала пример с Крита. Собеседники Афинянина в «Законах» Платона — критянин и спартанец — во всем согласны между собой. Дорийцы успели застать критскую культуру и переняли ее. Цитировавшийся нами выше Дж. Уолтер упоминает о братстве, которому он приписывает важную роль в развитии критской культуры; но значение этого элемента, как и других влияний, сегодня установить невозможно.

Известно, что оценка Спарты уже у современников редко бывала беспристрастной. И Ксенофонт, и Платон, и Плутарх были, как мы знаем, ее почитателями, тогда как Аристотелю многое в ней не нравилось. Известно, что к Спарте тяготели афинские аристократы, такие, как Пиндар и Феогнид, искавшие в ней опоры против афинской демократии, что ее поклонниками были киники и отчасти — стоики. Последним не нравилась военизация Спарты, но нравились ее мужественные добродетели, архаичность и опрощение. Одни и те же анекдоты связывались иногда с киниками, а иногда со спартанцами. Как видно, между их взглядами существовало какое-то сходство, раз это было возможно[81].

Впоследствии разные авторы по-разному оценивали спартанские добродетели, в немалой степени идеализируя их. Одних привлекал культ мужества, других — суровость обычаев, дисциплина и отречение от своего «я» ради общего блага. Идеологи французского Просвещения часто обращались к спартанскому образцу — как правило, менее критически, нежели Монтескье. В законах Ликурга, считает Гельвеций, все способствовало тому, чтобы превратить людей в героев. Эротику Ликург сделал одной из могущественнейших пружин законодательства, ибо женщины дарили своей благосклонностью героев, а трусов отвергали и высмеивали. Поэтому-то мужество спартанцев достигло небывалых высот. Добродетельные спартанки в трауре и молчании встречали своих сыновей, уцелевших в битве под Левктрами, и радостно возносили хвалу богам за сыновей, погибших на поле боя. Гельвеций оправдывал даже странный, как он говорил, обычай наказывать вора только за его неловкость. Обычай этот поддерживал смелость и бдительность и был очень полезен народу, который опасался измены илотов и властолюбия персов[82].

Ликург, полагает Руссо, наложил на спартанцев железное ярмо. «Он беспрестанно являл народу его отечество — в законах, в играх, в доме, в привязанностях, в празднествах; он не оставлял народу ни минуты покоя, не давал ему оставаться с самим собою наедине. И из этого постоянного принуждения... родилась в народе горячая любовь к отечеству, которая... сделала их (спартанцев. — М. О.) существами сверхчеловеческими»[83]. В «Письме к Д'Аламберу о зрелищах» он возвращается к этой теме, ставя спартанцев в пример. На вопрос, решился ли бы он рекомендовать и танцы полунагих спартанок, Руссо отвечает, что в Спарте они находились под защитой чувства общественного приличия. Благодаря чистоте и суровости спартанских нравов спартанцам представлялось невинным зрелище, соблазнительное для любого другого народа[84].

После возникновения в XX веке тоталитарных режимов, сходства которых со Спартой очевидны, ее мираж перестал манить тех, кто оказался в подобных обществах на положении управляемых, а не правителей. Забывают даже о том, что и Спарта имела свою славную эпоху до середины IV века, что она вписала в историю такие страницы, как сражение при Фермопилах, и помнят прежде всего о Спарте, отгородившейся от мира железным занавесом, когда дистанция между образцом и его реализацией в условиях нарастающей коррупции увеличивалась все больше. В 272 г., когда Пирр осадил Спарту, в ней, говорят, не осталось уже и следа от строгости нравов.

Рыцарский этос гомеровских поэм мы рассматривали как этос людей, располагающих властью и богатством, людей, которые сами себя помещали на вершине социальной лестницы и приписывали себе добродетели, недоступные, как им казалось, низшим сословиям. Прежде чем продолжить тему рыцарского этоса на примере средневековых рыцарских образцов, остановимся ненадолго на древних германцах, народе, у которого, если верить Тациту, те, что носили оружие, также пользовались особым почетом.

Историческая точность сообщений Тацита о германцах подвергалась, как известно, сомнениям — не только потому, что сам Тацит в Германии, по всей вероятности, не был, но и потому, что в своих сочинениях он преследовал морализаторские цели и в истории искал exempla recti aut solatia mali[85]. Ибо изображению людей образцовых наш историк придавал особенное значение. На первых страницах «Жизнеописания Юлия Агриколы» он сетует, что писателей, стремящихся спасти от забвения заслуги доблестных мужей, нередко преследовали, а сочинения их сжигали. При этом, «разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского; сверх того, были изгнаны учителя философии и наложен запрет на все прочие возвышенные науки, дабы впредь нигде более не встречалось ничего честного. Мы же явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы — такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было столько же в нашей власти, как безмолвствовать»[86].

Германия, согласно почерпнутым из различных источников сообщениям Тацита, занимала территорию между Рейном и Дунаем; на востоке она соседствовала с сарматами, отделенными от нее «обоюдной боязнью и горами» («Герм.», 1)[87]. Все прочие ее части охватывал Океан. Германцы не были пришлым народом, но исконными жителями этой страны, склонен полагать Тацит: кто захотел бы переселиться в страну со столь неприютной землей и суровым небом? Описывая жизнь германцев, Тацит особенно подчеркивает суровость их обычаев и крепость тела, что должно было служить в качестве exempla recti его соотечественникам. Ту же черту подчеркивает у германцев Сенека, отмечающий их способность легко переносить суровый климат, от которого они ничем себя не защищают, будучи привычны к холоду и голоду («О гневе», I, 11, 3). Основу их хозяйства составляет выращивание хлеба и скота. Драгоценными металлами — золотом и серебром — они не дорожат. Они предпочитают обмениваться товарами, а «ростовщичество и извлечение из него выгоды им неизвестны» («Герм.», 26). Все общественные дела рассматриваются в народном собрании, в котором могут участвовать лишь те, кто носит оружие, причем право носить оружие предоставляет община («Герм.», 13).