Над нами носится Том с камерой. Вот же ублюдок. Я пытаюсь оторвать затылок от стены, но реальность тут же обращается в сжатый чёрный шар, который вращается в невероятных пируэтах перед глазами. Если гасить гаш в темноте, у меня всегда ощущение отсутствия, ощущение такое, будто я наблюдаю этот мир и физически от него отдалён. Я в нём не существую. Я вне его, и он перед моими глазами.

Но если закрыть глаза, то становится страшно и неинтересно. Волны, как будто любимый трэк разобрали по импульсам, электронные ниточки в голове колеблются и пожирают меня. А если лечь головой на пол, то задохнусь от истерики и уйду в отключку.

Рука сжимает мою голову и будто пальцы проникают сквозь череп. Он ржёт.

– Кирк, сука!

– Мэтт, спокойно. Мэтт, ты в порядке. Мэтт, не отрубайся. Мэтт, пропустишь приход.

– Va te faire foutre![*] Завтра экзамен, падла ты, – я не могу успокоиться, открываю глаза и хватаю первую попавшуюся под руку бутылку. Кажется, это пиво. Клянусь, сейчас оно станет частью его головы.

– Выпей, Мэтт. Не истери. Мэтт, смотри, – продолжают гудеть голоса.

– Fils de pute[**], – презрительно фыркаю я.

– Кажется, киску накрыло, – раздаётся откуда-то сбоку. Кирк тыкает мне своей камерой в лицо. Как же доебал.

Хоть фотографии останутся, когда я подохну. А такими темпами это случится скоро.

– Мэтт, это твоя клиентура, – ржут эти сволочи, показывая руками на обдолбанного мальчика у стены напротив. Половину из них я знаю всего пару часов.

Красивый. После того, как я разбиваю камеру Кирка о стену, он куда-то надолго исчезает. А мой взгляд прикован к тому, как мальчик стягивает непослушными руками ботинки. Таких мало – холёная солнцем кожа, шёлковые волосы, такие светлые, что грязь, окружающая его, сразу же становится непроходимым и невыносимым говном. Он раздевается до невозможного красиво. Выскальзывают пуговицы из петель, падает на пол белоснежная рубашка, соскальзывают туда же, вниз, чёрные джинсы.

И вот он на четвереньках на обтёртом матрасе, его лопатки красиво сходятся вместе, на них лежат тени. Перед моими глазами пробегают помехи, как будто прерывается сигнал старого телевизора. Потом взгляд приобретает снайперский прицел.

Кажется, никто не знает, как его зовут, но мне нравится называть его мальчиком, хотя он мой ровесник. Вряд ли старше. Какие же у него бёдра. Ноги.

Длинные, стройные, раздвинутые.

– Мэтт, ты спишь? Мэтт, пропустишь приход. Мэтт…

– Отъебитесь, – ворчу я. Вряд ли внятно, но здесь мы все связаны друг с другом ментально.

Джейми будет в бешенстве. Хотя я мечтаю, чтобы он избил меня. Конечно же, он слишком интеллигентен для этого. Какого хрена он такой добрый?

Да и я что, похож на безмозглого деграданта, чтобы пропустить приход от так хорошо спресованного гаша? Особенно когда смотрю, как симпатичный мальчик обрабатывает свою дырку пальцами. Меня глючит, почему-то одновременно я вижу его в темноте, на белой-белой постели. На моей. Он прогибается в спине и кричит моё имя. Откуда он знает, как меня зовут?

– Кажется, ему нужен ты, – и меня поднимают миллионы рук, и я вдруг рядом с ним.

Приход. Только спустя некоторое время можно понять, насколько накрыло. Темнота кислит зелёным и грязно фиолетовым, почему-то играет Мэнсон, которого я никогда не понимал, а я засовываю член в какого-то блондинчика, даже не спустив штаны как следует. Я вижу себя со спины. Чёрт, я просто небольшой бледный скелет, на который по ошибке натянули кожу. Натуральный экспонат для музея гигиены.

Мальчик – другое дело. Он такой тугой, изнутри – похож на Бога. Когда у него из лопаток начинают расти крылья, я понимаю, что мне хана, и закрываю глаза.

А он только стонет, так томно и чувственно.

– Matthieu. Matthieu. Baise-moi, Matthieu![***]

В нём так горячо. Всё моё тело такое невозможно мизерное по сравнению с членом, именно в паху собираются остатки моего порочного существа, а бёдра куда больше, чем голова. Я трахаю его, трахаю и трахаю, быстрее и жёстче, и сам не замечаю, как начинаю хрипеть.

Мне снова чудятся белоснежные подушки. Я не могу отличить его от их чистоты.

Так происходил каждый мой раз. Даже ангелы трахают себя моим членом, при этом всё время проводя лицом в постель.

Но когда я перестаю хрипеть и трещать, как сорока, и открываю глаза, его крылья – чёрно-серые. Конечно же, стоит мне поднести к ним руку и попытаться провести по ним пальцами – иллюзия исчезнет. Но я не хочу. В этот раз он осмеливается поглядеть на меня через плечо. Его прямые полоски бровей и нос с упрямой горбинкой, и припухшие, красные губы, которые он кусает, говорят куда больше, чем любые слова.

– Доминик, – срывается с моих губ. – Доминик!

Кончаю. Смех, гул, свист вокруг, кумар летает клубами, воспалённые ощущениями бёдра – всё это исчезает, чёрным ураганом исчезает в одной точке. А я кричу. И падаю.

*

Неделя проходила уж слишком быстро. Мистера Беллами мучили странные сны из ночи в ночь, всё время было то слишком жарко, то холодно (он списывал всё на смену погоды). За пару дней температура стабильно поднялась до десяти градусов и падать не спешила, хотя утро, как обычно, своей ледяной прохладой давало проветрить голову хоть немного, прежде чем отправиться освещать умы других. Для студентов вторых и четвёртых курсов ещё не было иных проблем, связанных с прохождением практики, кроме как смутного внутреннего волнения и предвкушения всяческих неприятностей, а вот для методистов время выдавалось не самое лёгкое. До начала второго семестра (второго февраля) оставалась буквально неделя с лишним, а проблем не уменьшалось.

Сны изводили его. Мэттью почти не помнил их, но, просыпаясь в холодном поту наутро, был лишён всякой работоспособности.

Капранос успешно прошёл адаптацию и по-хозяйски выполнял утренний список работы за Беллами, так что он позволял себе приезжать на полчаса позже. Он, наконец, поручил Доминику, как-то выловив его в среду под локоть, передать остальным ребятам, что он хотел бы увидеть их в понедельник с самого утра. Часть потока мистера Симмонса скинули ему, и он, как проклятый, пытался припомнить, что же нужно было вообще читать на лекциях первому году магистратуры, пока стоял на светофоре в утро четверга, направляясь на работу.

Одно было ясно – большая часть этих людей совсем скоро должна были рассеяться по школам, чтобы закрепить свои навыки на старшеклассниках. Поэтому, даже не покурив, Беллами заскочил, приехав, сразу в лаборантскую, чтобы распечатать пару лекций, а после ввернулся в утренний наплыв студентов, кивками отвечая на приветствия.

– Дорогая магистратура, – он пару раз хлопнул в ладони, привлекая внимание. Студенты тут же расселись кто куда, проявляя уйму уважения, чего он прямо говоря не ожидал, ведь большинство не знало его совершенно. – Хочу сказать вам пару напутственных слов.

Тишина в большой аудитории позволила ему повысить голос достаточно, чтобы быть услышанным везде без помощи сломанного Капраносом микрофона.