– Что, пришел ответ? – спросил запыхавшийся Джеймс.

Почтальон уперся руками в бока и ухмыльнулся:

– Ждешь чего-то, сынок?

Отец Макинтайр похлопал Джеймса по плечу:

– Он ждет письма из Ирландии. Но я говорил, чтобы он особенно не тешил себя надеждами.

– Да вы что?! Тогда сегодня у тебя счастливый день, мой мальчик! – Мистер Кук даже хлопнул в ладоши. – Я видел там одно. Из Лимерика, по-моему.

Внутри у отца Макинтайра все снова оборвалось. Он сунул письма под мышку и зажал покрепче.

– Доброго дня, красавица, – сказал мистер Кук при виде присоединившейся к ним молчаливой девочки и учтиво коснулся края шляпы, а затем вновь переключил внимание на священника. – А теперь я, пожалуй, поеду. Увидимся через несколько недель, отче.

– Откройте его, отче, ну пожалуйста! – попросил Джеймс. Он держал Леонору за руку и нервно сжимал ей пальцы.

Тяжело вздохнув, отец Макинтайр развязал пачку и принялся перебирать письма, пока не нашел тонкий голубой конверт с ирландской маркой, испачканный и примятый. Вскрыв его, он вынул почтовую открытку. А прочтя то, что было на ней написано, – побледнел. Он перечитал еще раз, скользя глазами по строчкам, и стиснул зубы так, что больно отдалось в ушах.

Джеймс внимательно следил за каждым его движением:

– Что они пишут?

Отец Макинтайр прикрыл глаза:

– Мне очень жаль, сын мой…

– Что? – Мальчик часто заморгал и еще сильнее сжал руку Леоноры. – Что там написано?

– Таких там нет, Джеймс. – Священник не мог смотреть мальчику в глаза. – Мне жаль.

– Но п-п-письмо… – запинаясь протянул Джеймс. – Оно же… они… они же послали его.

– Это письмо от моего знакомого пастора, и он не из Лимерика. – Отец Макинтайр шумно выдохнул, и глаза его беспокойно забегали. – О’Коннелов там нет. Все они либо переехали, либо… умерли. Мне очень жаль, сын мой.

Джеймс выпустил руку Леоноры.

– Джеймс…

Отец Макинтайр потянулся к нему, но мальчик отскочил в сторону и, развернувшись, побежал по тропинке, разбрасывая гравий. Опустив голову и весь сжавшись, он мчался, ничего не видя перед собой, как бык со шпагой тореадора в шее.

Глядя вслед убегающему мальчику, отец Макинтайр ощущал собственную шпагу, пронзившую ему сердце, и чувствовал на себе взгляд Леоноры. Глаза ее были полны горя.

– Со временем он забудет об этом, Леонора. – Его голос, холодный, как ледяная вода, звучал пусто и отрешенно. – Ему просто нужно на это время.

Леонора отошла от него и направилась в сторону скал.

– Оставь его одного, Леонора, – попросил отец Макинтайр, – дай ему свободу.

Но она уже ушла.

После их ухода на отца Макинтайра нахлынуло чувство глубокого одиночества. Он не должен был писать этого письма, и теперь его терзали жестокие угрызения совести. Не торопясь, ступая аккуратно и размеренно, священник пошел по белой гальке дорожки, пока не достиг черты, пересечь которую у него не хватало духу. Отсюда, с места, где по пути от церкви становится видна дразнящая полоска моря над неровным краем скал, он увидел на обрыве Джеймса. Мальчик сидел, обхватив колени руками, а за спиной у него стояла Леонора.

Джеймс повернулся, что-то сказал, перекрикивая шум прибоя, и оттолкнул ее. Но девочка не сдвинулась с места. Джеймс наклонился в ее сторону и снова крикнул – лицо его было красным от злости и слез. Но она стояла неподвижно, безвольно свесив руки. В отчаянии Джеймс несколько раз ударил о землю кулаком, снова повернулся к морю и уткнулся лицом в колени.

И только теперь Леонора пошевелилась, подошла к нему и опустилась на землю. Тоненькие ручки обняли мальчика. Джеймс попытался увернуться, но она держала крепко, руки ее стали железными – так мать удерживает свое дитя. Этот бездомный ребенок поддержал его, снял с них бремя и понес его дальше на своих худеньких плечиках. И у этих скал, где море денно и нощно бьет в берег, превращая песчаник в песок, между горем этих детей не было разницы – оно было у них одно на двоих.

К горлу отца Макинтайра подкатил тугой комок, и он с силой вдохнул, чтобы сдержать слезы. Эта девочка утешила Джеймса, а он этого сделать не смог. Он принес Джеймсу страдания, а она отдала ему тепло. Ком в горле уменьшился, но выражение лица со стиснутыми зубами стало жестким. Утешать легко, а вот чтобы причинить ребенку боль ради его собственного блага, ради его будущего – для этого требовалась сила.

Отец Макинтайр шагал по дорожке, уходя все дальше от этого олицетворения нежности, теплоты и детской невинности. Понурив голову, он вошел в церковь и захлопнул за собой дверь кабинета. Он уронил на стол пачку пришедших издалека потрепанных писем, и они рассыпались из-под ослабленной бечевки. Перед глазами у него возникло лицо мальчика с застывшим выражением неприкрытого кричащего горя. Он закрыл лицо ладонями и потер глаза, чтобы прогнать этот образ. Он не должен был посылать этого письма. Так он мог бы уберечь ребенка от боли. Ничего, Джеймса излечит время, напомнил он себе. Возможно, когда-нибудь потом он еще скажет за это «спасибо».

Отец Макинтайр сидел, откинувшись на спинку стула и покачиваясь. Внезапно он остановился и схватил открытое письмо. Он еще раз перечитал его, на этот раз уже внимательно, и раздражение переросло в злость. Он злился на себя, что написал туда. Но еще больше злился на то, что ему ответили. Злился, что они были живы и хотели забрать Джеймса.

В нем кипело раздражение. Какой-то ирландский фермер хочет забрать Джеймса. Его Джеймса. У них с ним одна фамилия, и поэтому он хочет взять его к себе. Для чего? Чтобы выращивать картошку и гонять запряженного в тележку осла? Чтобы выдернуть его из школы, чтобы выбить из него все мозги? Это не жизнь для мальчика – только не для Джеймса. Не для его Джеймса. Одна фамилия или не одна, есть родство по крови или нет, место этого ребенка здесь.

Письмо было отослано более трех месяцев назад. Глаза отца Макинтайра остановились на последней строчке. Он перечитывал ее снова и снова, и кровь стыла в жилах: они откладывали деньги, чтобы приехать в Австралию.

Отец Макинтайр взял письмо, сложил его за уголки и, разорвав в мелкие клочья, бросил в мусорную корзину.

– Только через мой труп.

На рубеже веков Перт не мог конкурировать со своими прекрасными собратьями на континенте, однако для Гана это был самый большой город в мире. Оставив за спиной буш и минуя первые дома окраины, которые становились чем дальше, тем больше, встречались чаще и располагались ближе друг к другу, он въезжал в город, как человек, идущий навстречу урагану, – ссутулившись и прикрывая глаза рукой.

Практически мгновенно легкие экипажи, груженые подводы и огромные дилижансы компании «Кобб и Ко» заглушили цокот копыт его лошадей и поскрипывание шаткой повозки. Быстрый ритм жизни города надвигался со всех сторон, атакуя органы чувств Гана, так что очень скоро у него перед глазами все начало размываться и плыть. Он туго натянул намотанные на руки поводья, стараясь удержать лошадей, паниковавших при виде трамваев, звонки которых напоминали гогот гусей, и автомобилей, проезжавших совсем близко и окутывающих бедных животных облаками выхлопных газов.

Ган снял шляпу и вытер вспотевшее лицо, после чего поехал дальше и наконец нашел отель «Дейтон», громадный, как корабль, с вереницей экипажей у входа, где и занял место в конце очереди.

От золоченых дверей гостиницы, тревожно дуя в свисток, к нему тут же подбежал человек, одетый в темно-серый фрак и высокий цилиндр.

– Убирайся отсюда! – закричал он. – Куда ты приперся на своей колымаге!

Ган скорчил такую гримасу, что краснолицый снова поднес свисток к губам.

– Я приехал забрать своего пассажира! – крикнул Ган.

Тот насмешливо фыркнул:

– Наши гости не ездят на таких штуках, как у тебя. А теперь проваливай! У меня нет времени играть в твои игры. И немедленно убери отсюда эту чертову развалюху!

– Без своего пассажира я не уеду, – упрямо заявил Ган. – Пойди лучше поищи его. Он американец, фамилия у него Файерфилд.