Оставалось пойти домой и получить свою порцию побоев. И опять в нем эхом отдавались формулировки директора: стал неисправимым преступником, ибо получал слишком мало трёпки. Ох, уж эта наивная директорская логика, его неистребимая вера в нелепые тесты, якобы подарившие учителям истину. Как будто Эрик не знал о трёпке больше, чем директор уяснил за всю свою жизнь.

Слезами горю не поможешь. Итак, сначала домой, получить порку и выкинуть её из головы, чтобы иметь возможность думать ясно. Какая феноменальная экзекуция, кстати, ждала его при столь серьёзных причинах? Он даже рассмеялся, подумав о тяжёлой задаче, которую предстояло решать папаше.

И остановился на полушаге.

Разве следовало отныне вообще принимать трёпку? Ведь если ему заблокировали не только будущее, но и прошлое (он даже не сможет устроиться в какую-то другую школу), если все обстоит именно так, то ему негоже далее обретаться под крылом родителей. Следует найти работу, возможно, подыскать отдельное жилье и далее вести жизнь, где чёртова старика просто не будет. Не будет! Не бу-удет!

Он продолжил путь.

Но как заставить папашу понять это? Обменяться, что ли, позициями, врезать на этот раз от всей души ненавистному родителю? Он же до сих пор смотрит на сына как на собаку, которая никогда не осмелится его укусить. И ясно же, как он отреагирует, когда его рванут зубами в первый раз. В первый и последний, потому что одного сеанса должно хватить на всю оставшуюся жизнь.

Понятно, сначала его следовало чем-то ошарашить. Учесть, конечно, более длинные руки (к которым прибавлялась ещё длина возможного орудия пытки) и непоколебимую веру в свои силы. Вот ее-то и требовалось сломать в первую очередь. Пусть почувствует, что заперся с собакой, внезапно превратившейся в волка.

Самым важным виделось теперь контролировать свою ненависть, сохранять хладнокровие и использовать преимущество первого удара. Как папаша будет реагировать на свою собственную кровь? Онемеет, придёт в ярость или отчаяние? В самой спальне находилось только одно опасное оружие — кочерга у изразцовой печи. Это был рискованный момент. Или сам Эрик мог бы использовать кочергу? Нет, так не годилось, у папаши могло создаться впечатление, что надо просто дождаться, когда у собаки не будет кочерги.

Или. Когда папаша войдет, демонстративно убрать в сторону кочергу и запереть дверь? Тоже плохо. Родитель успеет приготовиться психологически, шокирующий фактор исчезнет, и в результате может возникнуть долгая драка с совершенно неясным результатом. Если же наоборот…

Он пришёл домой полчаса спустя, успев описать два круга по больничному парку, чтобы отшлифовать детали, и был уверен в успехе. Рука дрожала, когда он вставлял ключ в замочную скважину, но он убедил себя, что это от напряжения, достигшего апогея, а не от страха. Тот, кто боится, никогда не сумеет задать взбучку так, как он задумал это сделать.

Но папаши не оказалось дома.

Об этом ему сказала музыка. Мама играла вальс Шопена, и, как обычно, когда папаша отсутствовал, создавалось впечатление, что звуки, извлекаемые ею, растекаются по воздуху. В её исполнении таились и меланхолия, и грусть, и что-то напоминающее радость. Все это неизменно пропадало, стоило папаше шагнуть в комнату.

Эрик беззвучно опустил на пол школьную сумку и прокрался по длинному проходу в салон. Мама сидела у своего черного рояля при задёрнутых тюлевых занавесках. Свет, пробиваясь сквозь тюль, падал на неё, создавая вокруг головы что-то вроде ореола. Она собрала волосы в узел на затылке, и на ней было голубое платье, предназначенное для выхода. Он стоял на пороге и слушал. Не реагируя на его появление, она играла без единого сбоя до самого конца. Потом опустила руки на колени.

«Садись, нам надо обсудить важное дело, тебе и мне», — вдруг молвила она, не поворачиваясь, очень слабым голосом. Ему даже показалось, что эти слова возникли только в его воображении. И тут же начала новую пьесу, опять Шопена. Он тихо прошёл через салон, сел в одно из кожаных кресел. Закрыл глаза. Слушал.

У него не укладывалось в голове, что папаша был его отцом. Ему казалось, что все чувства живут в её музыке и даже в их доме. Они только спрятались где-то в глубине души. А живы и действуют вечная трёпка после ужина, вечная измена со стороны друзей, которые, как сегодня выяснилось, вовсе не были друзьями, вечный страх, что кто-нибудь подскочит и ударит молотком по клавишам.

Музыка прекратилась. Мама поднялась и села прямо напротив него в другое кожаное кресло. И пока он искал какие-то другие слова, кроме тех, которые сейчас предстояло изъяснить, она смотрела на него своими прекрасными карими глазами. У него мелькнуло, что она, возможно, плакала.

«Я знаю, — произнесла она очень тихо. — Я уже всё знаю».

Потом, к его удивлению, взяла сигарету из серебряной шкатулки. Зажгла её дрожащей рукой, да и вставила слишком глубоко, так что после первой затяжки пепел прилип к нижней губе. Потом протянула ему шкатулку:

«Я полагаю, ты куришь».

Он взял сигарету, и они сидели молча какое-то время. Потом она обронила, что встречалась с его классной руководительницей ещё два дня назад.

«Милейшая женщина, пусть тебе это будет известно. Впрочем, полагаю, ты это уже знаешь. Она верит в тебя. И… я рассказала ей о твоих трудностях с отцом».

Мама вдруг прервалась, словно ей не хватило воздуха. Если она начнёт плакать, он не выдержит. Господи, только бы она не заплакала. Но она взяла себя в руки и сделала две неумелые затяжки. Затем продолжила:

«Я так много должна была сделать для тебя. И не уверена, простишь ли ты… Но в любом случае эти два года до гимназии необходимо отдать учебе. Я не хотела ничего говорить тебе раньше, чем всё прояснится окончательно. Но сейчас проблема решена. У тебя будет новая школа, это не здесь, не в Стокгольме. Но не так далеко. Отправишься поездом, через два часа. И всё образуется, вот увидишь».

Он посмотрел ей в глаза. Они сидели молча, не произнеся больше ни слова.

Спустя два часа поезд вёз его на юг, и он смотрел, как солнечные лучи отражаются от воды в Риддарфьордене.

Но еще до отъезда он обнаружил в своей комнате новую одежду: синий пиджак, белую рубашку, синий галстук и чёрные ботинки. Такую школьную форму согласно инструкции следовало носить по праздникам, а также в некоторых специальных случаях. Тут же лежал кусок материи с фирменным знаком будущей школы — созвездием Орион. Его требовалось пришить к нагрудному карману. В дорожную сумку было упаковано все, за исключением его шиповок и футбольных бутсов.

Он постоял немного со знаком Ориона в руке, потом попросил денег, чтобы пойти и подстричься. Когда после этой процедуры он провёл рукой по затылку, показалось, что прикоснулся к ёжику. Вместо чуба у него осталась короткая чёлка, зачёсанная набок. Его ждала новая жизнь, новые одноклассники, которым он не собирался рассказывать о своём прошлом и с которыми он твёрдо решил никогда не драться. Он был уверен, что для этого не найдётся больше причин.

Он посмотрел на свои руки. С близкого расстояния намётанный глаз сразу же обнаружил бы на них маленькие белые шрамы, большей частью от передних зубов. Но он не собирался кому-то рассказывать, откуда появились эти отметины.

С каждым ударом колёс на стыках он все более удалялся от папаши, собачьего хлыста, обувного рожка, платяной щётки, домашнего ужина, традиционной вечерней трёпки, ощущений, когда кулак попадает в чьё-то чужое лицо, мести, ненависти, друзей, которые, как выяснилось, вовсе не были друзьями, от шёлковых курток с драконом на спине, от шпаны из народной школы. Глядя на себя в зеркало, он подумал, что новый зачес придает ему внешность хорошего ученика, вообще умного мальчика.

Он подержал знак Ориона перед нагрудным карманом и пообщался сам с собой вежливо, несколькими пробными жестами. Так годилось. Отражение мало напоминало его самого, но годилось. Или если призадуматься, он увидел в зеркале того же самого Эрика, хотя и другого. Ведь его новые одноклассники никогда не видели, как он выглядел раньше. Он улыбнулся себе всеми невыбитыми зубами, вернулся на своё место, уселся в позиции «нога на ногу» и закурил сигарету, держа её за самый кончик между средним и указательным пальцами (раньше было простонародно — между большим и указательным). К нему начало подступать ощущение безмятежного покоя.