И знаете что? Ведь это и впрямь нельзя подцепить в кабаке. Это единственный промах в его довольно складной сказке про белого бычка.

Вернувшись в кухню, я складываю руки на груди и с глубочайшим разочарованием в голосе говорю:

– Я знаю, папа, в чем тут все дело, но это не прокатит. Ну никак не прокатит!

– Сходи повидай мать, – ноет он в ответ. – Скажи, что я очень болен. Скажи, что она нужна твоему старому больному отцу.

– Все, что это даст, – настроит ее более решительно выкинуть тебя из своей жизни, – пытаюсь его увещевать. – Ты что, сам этого не понимаешь? Ей надо, чтобы ты был сильным, чтобы перестал выпивать и картежничать. Чтобы перестал считать джемперы с ромбами модным стилем одежды. И главное – ей нужно, чтобы ты наконец поставил ее во главу всех своих дел.

Каким-то непостижимым образом моему «тронутому» папочке удается изобразить еще и скепсис.

– Ничего странного, что ей тебя уже по уши хватило, – раздраженно говорю я. Моя чаша терпения переполнилась уже за пару дней. Схватив сумку, я тороплюсь к дверям, бросая на ходу: – Я к маме.

Отец озаряется улыбкой.

– Но вовсе не для того, чтоб за тебя просить. – Хотя, конечно, на самом деле я готова на коленях умолять ее пустить отца обратно, поскольку в одной квартире с ним не вынесу больше ни мгновения. – Хочу узнать, как у нее дела.

– Скажи ей, что я ее люблю.

– Сам бы лучше ей об этом сказал.

– Она не станет меня слушать.

– Ну да, прикидываясь туреттиком, вряд ли можно поправить ситуацию.

Отец уныло опускает голову.

– Чертовы ублюдки, – говорит он с чувством.

Мама сегодня должна работать у себя в газетной лавке, так что я направляюсь прямиком туда. Хочу прогуляться пешком в надежде, что не только продышусь свежим воздухом да разомну ноги, но и получу небольшой тайм-аут, чтобы успокоиться и как-то дистанцироваться от моего дорогого папочки и его выкрутасов. Я нежно люблю своего отца, но это вовсе не означает, что он мне мил всегда.

Кроме того, мне еще надо решить, что делать дальше с Эваном Дейвидом. Наверное, мне следует позвонить ему и объяснить свой столь поспешный утренний уход. Вот только что ему сказать? Дескать, мой папаша совсем сбрендил, но, если это не считать, все остальное – одна лажа, так что уж простите-извините, ускакала я от вас без особой нужды? Да и в любом случае едва ли мистер Дейвид желает, чтобы я вернулась на работу. Сомневаюсь, что зарекомендовала себя очень толковым личным помощником: отвергла его предложение вместе поужинать, забыла напомнить о встрече с самым главным человеком Британии, да еще и сорвала его занятие вокалом. Скажем, далеко не мощный старт. Плюс к тому, я не вижу никакого смысла звонить ему и унижаться, чтобы потом на завтра же отпрашиваться на «Минуту славы». Ведь тогда мне придется посвятить его в свои певческие притязания – а это трудно, очень трудно объяснить словами. И все это вместе ужасно досадно, потому что, кажется, и впрямь работа у него доставляла бы мне огромное удовольствие. Один вид чего стоит! Причем я разумею не только захватывающий вид из окна. Ну да ладно, что ж теперь!

Магазинчик прессы стоит здесь уже сколько себя помню, и столько же там работает моя мать, миссис Эми Кендал, ставшая в нем, можно сказать, старожилом. Это очень тесная лавка, где буквально каждое освободившееся местечко тут же забивается поздравительными открытками, сластями и журналами. У магазина за годы набралось немало постоянных покупателей, даже несмотря на то, что в последние двадцать лет он заметно захламлен и нуждается в хорошей уборке.

Вывернув из-за угла, я с изумлением вижу, как мужчина в рабочем комбинезоне красит фасад лавки симпатичной голубой краской. Удивляюсь я не столько тому, что это дело не отложено, как все прочее, на потом, а тому, что кто-то по-настоящему за это взялся. Мужчина за работой весело насвистывает, желает мне доброго утра.

Влетев в магазин, вижу маму за стойкой… И что-то в ее поведении заставляет меня отступиться от недавних намерений. Обычно на лице у нее усталость, плечи опавшие, да и насупленный вид у матери куда более привычен, чем улыбка. Сегодня же, напротив, матушка как будто в исключительно бодром и приподнятом настроении. Она при макияже – что, как правило, бывает по особым датам и праздникам, – причем непонятно, зачем ей нынче понадобились голубые тени. Кроме того, она определенно посетила парикмахерскую: свежевыкрашенные волосы свиваются в неестественно тугие кудри. Ярко-красный джемпер, что обычно томится где-то в глубине шкафа «для лучших времен», тоже оказался востребован в день будний. Все это очень, очень странно – не менее странно, нежели то, что мой папочка каждые пять секунд разражается каким-то ругательством.

Когда я подхожу, мама спонтанно поправляет ладонями прическу.

– Привет, детка.

– Мам? – удивленно моргаю я, не в силах сдержаться. – Что это с тобой?

Она с лукавым видом себя оглядывает:

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ты классно выглядишь… То есть ты всегда выглядишь отлично, – вовремя поняла я свой промах, – но обычно ты не выглядишь так классно, отправлясь на работу.

– Это потому, что теперь у меня появилось гораздо больше времени на себя, поскольку мне не приходится опекать твоего ленивого и никчемного папашу.

Да, явно не лучший момент, чтобы просить матушку разрешить ему вернуться на супружеское ложе.

– Я решила, мне стоит, пожалуй, малость расслабиться, сделать себе какую-нибудь масочку, – продолжает она с несколько вызывающим кивком.

И это говорит моя мать, которая всячески избегает любых кремов для лица, даже обычной «Нивеи», считая это ненужным расточительством.

Я наконец оглядываю магазинчик. Кто-то определенно навел здесь красоту: по углам больше не копится пыль; выстроившиеся на полках журналы выглядят заметно веселее; стародавние поздравительные открытки, прежде уныло болтавшиеся на проволочной карусельке, бесследно исчезли – их место заняли яркие и красочные, в защитной целлофановой обертке. Исчез и давно растрескавшийся линолеум, сменившись новеньким, под дерево, ламинатом.

– У нас новые хозяева, – сообщает мама в ответ на мой изумленно-вопрошающий взгляд. – Они и приводят все в порядок. У мистера Пателя – у Тарика – есть масса свежих идей.

– У Тарика?

– Ну, у моего нового начальника. – На лице у мамы вспыхивает настоящий девичий румянец.

О нет! Только не это! У меня обрывается сердце, от нехорошего предчувствия по телу пробегает холодок. Пусть это будет лишь ужасный сон! Мало того, что мой папочка страдает вымышленной болезнью, – так еще у мамы завелся кавалер!

– Мама, – многозначительно начинаю я, – я пришла к тебе поговорить о папе.

– Мне больше нечего сказать, детка.

– Он сейчас в ужасном состоянии.

– Он сам в этом виноват, – отмахивается она с поражающим отсутствием сострадания.

Мама всегда для всех являлась своего рода ангелом-спасителем – эдакой Флоренс Найтингель[21] с многоэтажки на Фродшем-Корт! Когда только в нее успела вселиться эта новая безжалостная личность?

– У отца явно какое-то психическое расстройство.

Но мама лишь мотает головой, нисколечки не тронутая моими словами.

– Весь этот вздор, что он якобы болен, – всего лишь его очередная дурацкая уловка. За столько лет я предостаточно дала ему шансов, и он их все профукал.

– Я просто хотела бы, чтобы ты с ним повидалась.

– Нет, – отрезает мама не терпящим возражений тоном. – Послушай, детка. Мне очень жаль, что тебе пришлось поселить его под своей крышей, но между мной и твоим отцом все кончено. И что бы он там теперь ни делал, домой он больше не вернется.

В этот момент из заднего помещения выходит азиатского типа мужчина и с видом собственника останавливается рядом с матерью. В нем есть что-то от Омара Шарифа[22] – такие же влажно-карие ясные глаза, кожа цвета латте, густые волнистые волосы, подернутые сединой, – и даже я, на добрый тридцатник моложе его, нахожу этого мужчину привлекательным.