Но коллекция галереи все увеличивалась, а перестраивать ее снова не было возможности из-за войны и революции, и поэтому картины в ней много раз просто перевешивали. Когда Павел пришел туда, в галерее шла большая перестройка – проводили электричество и заполняли три новых зала картинами из запасника, которым служила расположенная неподалеку церковь Николы на Толмачах. На стенах было много пустых мест, народа в залах – очень мало, иногда проходил какой-нибудь служитель, неся картину. Обилие ярких больших полотен поразило Павла, никогда ничего подобного он себе не представлял:

– Мать честная, как же все это красиво и интересно!

Павел долго стоял перед картиной Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и перед полотном Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни».

Он пытливо вглядывался в выражения лиц на картинах, его притягивали к себе моменты истории и характеры изображенных. Никогда до сих пор не приходилось ему видеть так четко очерченные характеры и так ярко представленные действия. Да, художник может в одном полотне рассказать то, что писатель описывает на сотнях страниц.

В следующем зале были картины Исаака Левитана. Переходя от одной к другой и рассматривая их, Павел тяжело вздохнул, его просто подавила грусть, разлитая в них. Пейзажи Левитана рассказывали не меньше, чем исторические полотна Репина и Сурикова. Он вспомнил слова, которые ему сказал Минченков: «Левитан писал удивительно, умел находить в природе мотив и умел овладевать им. Пейзажисту ведь надо иметь не только верный глаз, но и внутреннее чутье, надо слышать музыку природы и проникаться ее тишиной. Все это у Левитана было врожденное, его породила сама эпоха и вынянчила страшная нужда».

А где же «Три богатыря»? Павел увидел седого бородатого пожилого мужчину небольшого роста в потрепанном сером халате, он внес в зал завернутую в ткань небольшую картину и собирался вешать ее на стену. Павел спросил у него:

– Вы здесь служите?

Тот покосился на военного с орденом:

– Служу.

– Служителем или сторожем?

– Ну, скажем, сторожем, – улыбнулся тот.

– А где тут картина «Три богатыря»?

– Помогите мне, гражданин военный, повесить вот эту картину, потом я вам покажу.

Он развернул ткань, и перед Павлом предстал портрет женщины-аристократки, сидящей в богатой коляске. Она в черном бархатном пальто с шелковыми лентами у шеи, руки ее спрятаны в меховой муфте, на голове черная зимняя шляпа с пушистым белым плюмажем. За спиной – зимний городской пейзаж в легкой дымке снега. Все написано очень ярко и красиво, но Павла мгновенно поразило ее лицо – яркие губки, темные глаза из-под полуопущенных век внимательно смотрели прямо на него.

– Это чей же портрет?

– Ничей. Это «Неизвестная» художника Крамского. Ну, пойдемте, я вам покажу богатырей.

– Погодите, я хочу еще посмотреть на «Неизвестную». До чего красивая, это же прямо влюбиться можно в такую красавицу.

– Можно. Вот я ее и повесил получше, на свету. Ну, пойдемте, гражданин военный.

Перед Павлом предстало громадное, во всю стену, полотно, на нем все три богатыря – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович верхом на конях. Павел остолбенел, рассматривая громадное полотно, переводил взгляд с одного богатыря на другого и пытался сравнить себя с молодым блондином справа.

– Вы, гражданин военный, почему хотели видеть эту картину?

– Дедушка, вот вы скажите – похож я на того, что справа? Меня в армии даже прозвали Алешей Поповичем. Похож или не похож?

Старичок удивился, обошел вокруг него, присмотрелся и кивнул:

– Да, действительно, вы похожи немного на Алешу Поповича.

– Значит, прав был Исайка Бабель.

– Какой это Исайка Бабель, не писатель ли, который «Конармию» написал?

– Он самый, мы вместе в Первой конной служили.

– Ах, вон оно что. Раз вы из Первой конной, тогда я хочу показать вам одно полотно. Меня интересует, что вы о нем скажете.

Про себя Павел подумал: «Какой интерес старику-сторожу, что я скажу про картины?»

Старик пошел впереди и повел его через залы. Павел оглядывался на картины и с удивлением видел, как попадавшиеся по дороге служители почтительно здоровались со старичком, а он всем приветливо отвечал. Подошли к двери с табличкой: «Константин Федорович Юон, академик живописи. Директор Государственной Третьяковской галереи». Провожатый вежливо пропустил гостя вперед. Тогда только Павел догадался, что перед ним был не сторож, а директор.

– Вы уж меня извините, что я вас за сторожа принял.

– А, пустяки, я и есть сторож – охраняю бесценное богатство нашей живописи. Вот, посмотрите, гражданин военный, прислали мне две новые картины и велели срочно вывесить в зале на самом виду. Одна называется «Тачанка», это работа художника Митрофана Грекова. Другая называется «Товарищ Сталин принимает парад Первой конной армии в феврале 1918 года». Что вы об этом думаете?

На первой картине была изображена мчащаяся в атаку тачанка с четверкой коней, вся в движении, в стремлении вперед; картина была настолько живой, что у Павла на мгновение возникло привычное ощущение, будто он сам на ней несется по степи.

– Очень хорошая картина, точная. Я ведь сам на таких тачанках воевал.

– Ну а что вы скажете про вторую?

На картине Сталин, изображенный вполоборота, в шинели и меховой шапке стоит на санях и отечески приветствует бойцов-конников. А они лихо скачут мимо него и радостно улыбаются своему отцу-командиру. Павел вспомнил короткое и бесславное появление Сталина в Первой конной, его столкновение с Тухачевским и поразился несоответствию между действительностью, которую знал сам, и тем, что изобразил художник.

– Что же, нарисовано-то оно красиво, лошади здорово получились, как живые. Вон и снег из-под копыт летит, как на самом деле. Только это все неправда.

– Почему неправда?

– Не был Сталин в Конной армии в начале 1918 года. Тогда у нас был только небольшой отряд Буденного. Позже присылали к нам Сталина, как члена Военного совета, уже во время Гражданской войны. Но оставался он у нас недолго, и никакого такого парада для него не устраивали. Был у нас свой славный командарм Семен Михайлович Буденный, он и парады принимал. А на картине он где?

– Так значит, это неправда. А мне велят ее повесить на видном месте.

– А вы не вешайте.

– Эх, гражданин военный, тогда ведь меня могут повесить.

Павел решился задать вопрос:

– Вы художника Минченкова знали?

– Якова Даниловича? Конечно, знал – раньше. Он много лет назад уехал из Москвы, и след его пропал.

– Не совсем так, я его нашел.

– Вы нашли Минченкова? Где же он?

– В 1924 году мой полк стоял в Каменском, на реке Донце. Меня поселили в доме учителя рисования. Это и был Яков Данилович.

Юон по-стариковски заволновался:

– Да как же так?.. Что же это?.. Учитель рисования…

– Он там создал нечто вроде клуба для молодежи, интересующейся искусством, и рассказывал им о художниках-передвижниках. А по вечерам мы с ним много беседовали. Очень с ним было интересно.

– Да, да, ему есть что рассказать, через его руки двадцать лет подряд проходили все живописные работы лучших русских художников.

– Он говорил, что пишет о них воспоминания.

– А, вот это замечательно. Ну спасибо, что сказали.

Павел вышел из галереи под большим впечатлением: какие там прекрасные картины – и Репина, и Сурикова, и Левитана! К тому же теперь он получил подтверждение от самого директора, что чем-то похож на Алешу Поповича. Да, и теперь ему совершенно ясно, что новое советское искусство непомерно возвеличивает роль Сталина в организации Красной армии. И еще: какая красивая женщина эта «неизвестная» на портрете! Эх, наверное, в жизни таких не бывает. А жаль…

На обратном пути Павел обошел Кремль и прошелся вдоль стены по Александровскому саду, где когда-то протекала река Неглинка. От Троицкой башни Кремля через нее был проложен каменный мост, который вел к древнему селению Ваганьково. Мост еще частично сохранился, и по нему Павел вышел на улицу Воздвиженку. Название свое она получила еще в XVIII веке от стоявшего там Воздвиженского монастыря. Это была древняя улица, когда-то с нее начиналась торговая дорога на Смоленск. В 1658 году царь Алексей Михайлович приказал называть ее Смоленской. Тогда там стояли два монастыря и располагались дворы московских бояр. Но когда в начале 1700-х годов сын Алексея Петр Первый перенес столицу из Москвы в Санкт-Петербург, торговля со Смоленском утихла, как и сама улица. В начале ее находился «Аптекарский двор», в котором готовили лекарства и съестные припасы для царского двора, а вдоль Шуйского переулка стояли каменные кухни, пекарни, погреба, в которые тащили ледяные глыбы из Москвы-реки.