– Слышь-ка, ночью были арестованы те, кто сражался в царской армии в чине офицеров. У нас из полка взяли двоих. Расстреляли. А командиры были – что надо!

– Говорят, что вместе с этим Троцким в отдельном вагоне ездит какой-то Революционный военный трибунал. Там душегубы под его дудку всех пускают в расход.

– Он сам и организовал этот трибунал. Вроде как получается, что он-то и есть самый главный душегуб.

– Во-во, этот его трибунал на месте, без пощады, судит ему не угодных.

– Ну да, слышь-ка: ребята рассказывали, мол, где бы Троцкий ни появлялся, он всегда подозревает командиров из старых офицеров.

– Да, суровый человек этот предвоенсовета.

– А куда же наши командиры и комиссары смотрят?

– Куда смотрят? Они только на него и смотрят – вон как этот Мехлис Левка, что рядом с ним стоит.

Мехлис потом хвастливо показывал Павлу подаренные именные часы:

– Награда, а! А я от самого товарища Троцкого, предвоенсовета, получил! Вот, Пашка, кто настоящий большевик, а! А я тебе скажу – за Троцкого я готов идти в огонь и в воду, вот! А как говорит! – ораторр зажигательный. Вот с кого нам надо брать примерр.

Павла покоробил его чрезмерно фанатичный восторг. Никто ничего хорошего про Троцкого не знал, а сам он слышал только про террор, который Троцкий везде распространял. Чего же так восторгаться? Он только спросил:

– Правда, что Троцкий еврей и что его настоящая фамилия Бронштейн?

Мехлис прищурился на него:

– А какое это имеет значение?

– Как – какое значение? Ведь он же наш главнокомандующий. Значит, евреи теперь могут добиваться таких высоких постов. Вон у меня есть брательник, Семка, он тоже вроде бы хотел стать министром.

Мехлис покровительственно похлопал его по плечу:

– А я тебе скажу: Троцкий сам себя евреем не считает, он говорит, что он большевик. А я тоже большевик, а не еврей. А большевики всего могут добиться. И твой братишка добьется. Ты вступишь в партию, станешь большевиком и тоже забудешь, что ты евррей.

Павел злобно посмотрел на него:

– Ну нет, я никогда не забуду, что я еврей.

В конармии служил еще один комиссар-еврей, одессит Исаак Бабель: маленький, очкастый и курносый человечек с пухлыми губами. Про него ходили слухи, будто он известный писатель; правда, что он писал, никто не знал: у бойцов его книг не было. Некоторые посмеивались над его совсем не бравой, еврейской внешностью: «Ну и кавалерист – потеха! Какой же он кавалерист, когда на мир смотрит сквозь толстые очки». Но когда видели Бабеля верхом на коне, диву давались – он был прекрасным наездником и обожал лошадей. В штабе его уважительно называли Исаак Эммануилович и выделили отдельную тачанку с возницей. Бабель переезжал на своей тачанке из полка в полк, из эскадрона в эскадрон и везде что-то записывал. Когда Павел впервые его увидел, спросил простодушно:

– Вы чего это, Исаак Эммануилович, записываете?

– Книгу хочу написать про Первую конную, хронику – как все это было на самом деле, на живую нитку.

Слово «хроника» и сама мысль, что человек хочет писать книгу о событиях, которые происходят на глазах у всех каждый день, о таких неинтересных и грязных событиях, как обычный ход войны, походы, привалы, – это показалось Павлу чем-то новым и довольно странным. Да и бойцы Первой конной, по его понятиям, казалось, не стоили того, чтобы о них писать, – так, обычное мужичье. Ну что, например, можно написать о нем самом? – ничего интересного. Он сказал:

– Я думал, что писатели пишут книги в своих кабинетах, за письменными столами. Они там думают и сочиняют, чтобы читателя получше образовывать, что ли.

– Читателя надо не столько образовывать, сколько развлекать. Но, конечно, это верно – большинство писателей пишут за столом, а кабинетах. Я вижу, что ты человек начитанный. Но, понимаешь, сейчас не время для обдумывания сюжетов и отделки изложения. Надо как можно быстрей успеть рассказать молодежи о нашем великом боевом времени, пока оно не забудется.

Бабель рассказал ему про Максима Горького, которого сам знал.

– Горький – это мой учитель, – произнесено это было с гордостью.

– Учитель чего?

– Я учился у него, как надо писать рассказы.

– А разве можно научить писать рассказы? Что ж, он тебе диктовал, что ли?

– Чудак ты, Пашка. Научить можно, но не диктовать, конечно, а давать советы, как лучше делать. Я был молодой, принес ему первые рассказы, он заставлял меня переписывать их, писать и переписывать. Вот так и учил.

Бабель дал Павлу почитать книгу своих «Одесских рассказов». Павла поразило, до чего живо и темпераментно были описаны характеры и события в этих рассказах. Но в жизни сам Бабель даже отдаленно ничем не напоминал героев своих рассказов – спокойный, деликатный, рассудительный. Это была первая встреча Павла с писателем, да еще с писателем-евреем. Необычный человек привлек любознательного, но малокультурного парня, а тот заинтересовался им в свою очередь. Они подружились, и когда сидели рядом или ехали верхом, это была крайне необычная пара – громадный кряжистый блондин Павел Берг и маленький чернявый Исаак Бабель.

Павлу шел уже двадцать второй год, роста в нем было два метра, широкоплечий, могучий. Его кудрявые светлые волосы выбивались из-под форменной шапки-буденовки с остроконечным шишаком на макушке, чуб отливал рыжиной. Лицо Павла загрубело от ветра и стужи, и только яркими огоньками сверкали на нем темно-карие глаза. По всей армии он славился как прекрасный наездник, смелый, волевой и решительный командир. В конце Гражданской войны его за подвиги наградили орденом Красного Знамени.

Однажды Бабель, глядя снизу вверх на громадного Павла, сказал посмеиваясь:

– Ты, Пашка, похож на молодого богатыря Алешу Поповича со знаменитой картины Виктора Васнецова «Три богатыря».

– Какой такой Попович?

– Есть такая большая картина, висит в Третьяковской галерее в Москве. На ней изображены три героя из русских былин – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Вот на одного из них, самого молодого, рыжеватого, ты здорово похож.

– Ну, не знаю. Мне, Исайка, не довелось никаких картин видеть. Мне еще ничего не довелось видеть, кроме голода, пота и крови.

Но веселый и общительный Бабель стал рассказывать людям, что Павел напоминает ему русского богатыря, и вскоре прилепилась к нему кличка «Алеша Попович». И прочили ему большую военную карьеру.

К политике у Павла интереса не было, и разбираться в ней с его плохим образованием ему было не под силу. Он любил повторять слышанный от кого-то куплет песни:

Куда прикажут, туда он и скакал. Газеты в армию поступали редко, и информация в них была обычно противоречивой: то большевики критиковали «правых» и «левых», то «правые» и «левые» критиковали большевиков. Про радио еще вообще не слыхали, в штабах получали указания только по телеграфу, но до бойцов эти указания почти никогда не доходили.

Павел привык считать, что политика политикой, а война войной. А если выпадало ему хоть сколько-нибудь свободного времени, он любил читать стихи, они уводили его мысли в другой мир, в романтику будущего. Но особенной радостью и удачей для него становилась находка любой книги по истории: эти он читал запоем.

История новой России и большевистской партии только еще создавалась – день за днем – и не была пока записана. Лишь интеллигенция – политики, историки, философы – наблюдала за этим процессом осознанно и понимала, как он происходит. Эти люди жили в основном в Петербурге и в Москве – и жить им там становилось все трудней.