— А зачем у вас есть подземные люди?

— Нас слишком много для планеты, подходящих для нашей жизни.

— Да, ведь, вы живете слишком долго.

— И потом надо же организовывать всю внутренность планеты. Иначе нельзя поддерживать на ней ровную температуру, и получится то, что в ваших книгах называется морозом и жарою, снегом и дождем — и другими неприятностями.

— Но, ведь, вы охранены от всего этого вашей личной атмосферой?

— А все наши сооружения? А низшие виды? А животные и растения? Не жить же нам в клетках, как вы.

— Так у вас нет домов?

— У нас есть переносные обители. Видите ли, основное различие вашей жизни от нашей в том, что вы все созидаете надолго, а у нас все мгновенно делается и распыляется. Вместо ваших огромных машин и зданий— у нас карманные приборы, в которых сконцентрирована нужная энергия.

— Конечно, в дозах, для нас непостижимых, невероятно превышающих мощность наших машин?

— Да, для наших полетов, для создания непроницаемой атмосферы, для мгновенного выращивания леса или цветника, для конденсации солнечных выделений нужны лишь такие приборчики. Иногда их, конечно, требуется несколько десятков, если работа охватывает значительный район. Если нам нужна ограда для собрания, научных исследований, общественных увеселений, то мы мгновенно создаем все нужное и затем возвращаем в элементах воздуху. Но помещения нам нужны меньше всего. Чистый воздух, ровная температура, словом, победа над стихиями позволяет нам жить под открытым небом.

— Но это же скучно — не иметь своего угла! Есть же личная, интимная жизнь, потребность уединиться.

— А на что же сгущение воздуха? Вот…

Гость чем-то щелкнул, и в одно мгновение его окутало облако, как эллинского бога, или как воина, огражденного газовою завесою.

— Видите, вот и наш дом — послышалось оттуда. — Он так же быстро исчезает, как и строится.

Перед Тице снова был улыбающийся острый профиль.

— Нет, я так бы не мог, — вздохнул тайный советник. — Мы привыкли к домашнему уюту. И неужели в вашем облаке есть достаточный комфорт? Ну, вот, например, разве вам плохо спать так?

Он любезно указал па предоставленную гостю постель с периной и пуховыми подушками.

— Если бы мы так вытягивали наше тело во время сна как вы, и допускали в мозгу дикий процесс, называемый у вас сновидениями, то жили бы немногим дольше вас. — ответил Муни. — Может ли быть что- нибудь ужаснее, чем разумное существо, безвольно подчиняющееся бреду? Сон — абсолютный покой, обновление сил организма. Для него надо привести тело в состояние, настолько бессознательное, чтобы было безразлично, находится ли оно на мягком или на жестком основании.

— Ну, а когда вы заболеваете?

— При нашем воздухе и усовершенствованном теле возможна только изнашиваемость частей.

Второстепенные заменяются, но есть такие, которых заменить нельзя. Если они получают важное повреждение, то остается вернуть свои элементы воздуху.

— И так, больные и калеки у вас не хотят жить?

— Зачем? Ведь, они были бы несчастны. Жизнь возможна лишь, при абсолютном довольстве. Я, признаться, не могу понять, знакомясь с жизнью ваших двуногих из книг и ваших рассказов, как почти все не кончают жизни, которою так мало удовлетворены. Неужели их пугает ничто, в котором нет сознания.

— Итак, у вас все счастливы? Никто ничего не хочет, кроме того, что досталось ему на долю?

— Если он испытывает неудовлетворенное желание, то уничтожает его в себе… Гм… как бы это выразить… ну, анестезируя, что ли, соответствующие фибры своего мозга или нервов. Мы все знаем, что счастье человека не в окружающем, а в том, как он к этому окружающему относится.

— Это, конечно, высшая мудрость. Так учат н древние, и наши философы. Но если на такого философа свалится кирпич…

— Вы забываете, что у нас такие случайности невозможны.

— Однако, вот вы претерпели же катастрофу, потеряли подругу и ребенка. И вы, вероятно, не первый. Неужели теперь вам не больно? Но тяжело без них? Вы за них не тревожитесь? Не тоскуете?

— В этой нашей бездомной жизни мы не знаем того, что вы называете любовью, привязанностью, даже привычкою, — ответил Муни. — Переносясь в пространстве, меняя время, мы, как капли океана, сливаемся и расстаемся.

— Как я вас жалею!

— Да, конечно, это лишает нас того, что вы называете страстями. Но, скажите, вы их много испытали?

Тайный советник стыдливо потупил глаза.

— Не особенно. Я вел очень уравновешенную жизнь. Но все же в молодости…

— Чего же больше они доставили вам: радостей или страдании?

— Остались воспоминания.

— Ну, эта рухлядь остается и нам.

— Не в том дело. Я все же настаиваю, что если и для вас возможны катастрофы, то ваше счастье зависит не от одного внутреннего довольства. Такой толчок, который случился с вами и выкинул вас из всех орбит, мог, помимо вашей воли и вашей философии, испортить, ваше настроение.

— Если бы он его испортил достаточно, вы бы меня не видели. Меня бы не было больше.

Как жаль, что этого не случилось! — подумал господин Тице, но, конечно, он не сказал ничего подобного и с самой любезной улыбкой продолжал со своим гостем философскую дискуссию.

Первой каплей разразившегося ливня было появление репортера «Берлинской Недели» с взлохмаченными висками и пестрым галстуком. Лотта и Мина, очевидно, наговорили на базаре лишнего — пошла молва. Тице, с самой сановной неприступностью, удалил репортера, но это не помогло: на другой день явились три других, а в «Берлинской Неделе» все-таки появилось сообщение, что в квартиру члена рейхсгерихта Тице проникла через камин необыкновенная обезьяна, которую Тице обучает человеческой речи. Затем пошли звонки в телефон. Виновник всей этой сенсации по-прежнему вел себя тихо и не выходил никуда. Он сознавал все неудобства нестись на метр от земли по берлинской улице, а без своей сгущенной атмосферы выходить он боялся: так он был бы совсем беззащитным. Да н современная одежда представляла для него много трудности и неудобств. Словом, он сидел смирно и лишь Тице приходилось приносить ему из центральной библиотеки все новые и новые книги. Но несносные, люди вмешались в то, что их совсем не касалось, и своей назойливостью превратили квартиру Тице в какую-то осаждаемую кунсткамеру.

Чем строже Тице скрывал своего гостя, тем больше репортеры стремились его увидеть. Мине был отдан приказ никому не открывать без опроса, но за дверью кухни послышался неистовый стук и крики: Пожар! — А когда прислуга выскочила, то ворвался тот самый, первый репортер, и в одно мгновение оказался с кодаком в людской. Так была добыта фотография Муни. Другой репортер проник в виде молочницы. Зашевелилась и полиция. Из уважения к тайному советнику его, конечно, никуда не вызывали, но сам полковник Дейчке явился к нему.

— Ваше превосходительство, извините мой визит, но в газетах пишут такие вещи…

— Да, я, конечно, понимаю, что вы должны быть информированы. Все это мне очень надоело и совершенно не соответствует моему служебному положению. Вчера у меня с председателем был совсем неприятный разговор.

— Но тогда, ваше превосходительство, что же побуждает вас держать у себя такое странное существо?

Тице с раздражением развел руками.

— Что побуждает? Да что я могу вам ответить? Быть может, он слышит нас через всю квартиру посредством одного из своих дьявольских приборов. Как же я могу его удалить? Вы, конечно, осведомлены, чем кончилась попытка полиции.

— Но вам предлагали большой отряд.

— А если бы он тогда снес весь дом с лица земли?

— Тогда можно еще…

— Нет, уж пожалуйста. Я совсем не хочу рисковать. Мы — друзья с моим глубокоуважаемым гостем, и он сделает мне честь остаться у меня, сколько захочет.

Полковник сдержанно улыбнулся, видя боязливое выражение глаз гостеприимного хозяина, и поспешил сказать:

— О, я вас понимаю. Но только разрешите мне все же сказать, что с точки зрения городского благоустройства…