— Кто вы, милостивый государь? II что вы делаете в моем камине в такой поздний час?

Но остроносый юноша не понял ничего, как будто ему говорили по-китайски, а не по-немецки. Он смотрел на герра Тице совершенно растерянным взором своих не то голубых, не то зеленых, на выкате, рыбьих, безбровых глаз. Затем, выйдя из камина, он сделал по комнате несколько высоких прыжков, похожих па скачки блохи, и опустился на кушетку у двери. Но он не сел и не лег на нее. Из своего человеческого тела он в одно мгновение сделал какой-то непостижимый узел. Ноги и руки завязались над головой. Она смотрела на члена рейхсгерихта. Губы ее раскрылись. Из них вылетело несколько мелодичных, членораздельных звуков, так же непонятных тайному советнику, как пришельцу немецкая речь. Тице бросился к телефону.

Когда через полчаса наряд полиции под командою жандармского поручика Люцова явился в квартиру, голова под связанными конечностями спокойно спала. Веки были закрыты и из ноздрей вырывался тоненький, самый обыкновенный храп. Господин Тице и его супруга глядели на спящего. Принялись его рассматривать и шестеро шуцманов, пока хозяин квартиры делал о его появлении поручику обстоятельный и методичный доклад.

— Ни малейшей растительности — ни волос, ни бровей, ни ресниц. Остроконечный, очень развитой череп. Сплетенные над ним конечности, обнаженные среди небесного хитона, вызвали возмущение одного из шуцманов:

— Да это обезьяна!

Действительно, гость был четвероруким, но спящее, матово-бледное лицо с острыми чертами не имело ничего общего с грубым обликом гориллы или шимпанзе. Напротив, оно было очень тонко, словно выточено из слоновой кости. У него был только профиль, как у фигурки, вырезанной — из бумаги, или у рисунка человеческого липа, сделанного на бритве. Этот профиль был очень заостренный — острый нос, отнюдь не крючковатый, а такой, какие назывались римскими, и такой же подбородок. Уродливо это не было, только необычно, как вся нечеловеческая поза спящего.

— Я прошу вас, господни поручик, избавить мою квартиру от этого… индивидуума, вторгшегося в нее в такой поздний час! — закончил тайный советник свое сообщение. Поручик Люцов ответил:

— Надо его разбудить.

И протянул к спящему руку, чтобы взять его за шиворот, но моментально отлетел, ошеломленный, в самый отдаленный угол комнаты, чуть не разрушив один из столбов темно-красной занавески супружеского алькова.

Видя поражение своего начальства, мужественные шуцманы, не ожидая даже приказания, дружно двинулись на спящий узел. Но через секунду вся комната была полна разбросанных, перепуганных, ползущих людей, из коих двое выбирались из-под плюшевой скатерти опрокинутого стола, с осколками приготовленного на ночь кофе с закусками. Там же, среди бутербродов, барахталась и сшибленная упавшими фрау Амалия.

Сам Тице один остался на ногах. Он протянул, в свою очередь, руку к кушетке, но осторожно, с вытянутым пальцем, и поспешно отскочил.

— Чорт возьми! Да это электрический угорь!

Тайный советник схватил свою деревянную трость, предусмотрительно повернув к себе ее металлический оконечник. Но и трость, которою он собрался нанести спящему вполне достаточный для его пробуждения удар, переломилась на — двое в его руке, наткнувшись на какое-то твердое, незримое препятствие, будто на камень. Вокруг спящего была плотная, неприступная атмосфера.

— Стреляйте в пего, поручик, стреляйте! — завопил Тице.

— Как? В спящего? — удивился поручик. — Но он не сделал еще ничего, оправдывающего такую расправу.

— А сопротивление полиции? А ваши люди?

— Они все целы.

Все шестеро шуцманов, с фрау Амалией, боязливо жались к двери, не решаясь подходить близко к страшной кушетке, откуда по-прежнему слышался тонкий, невозмутимый храп.

— Ах, моя Мими! — вдруг воскликнула фрау Амалия. — Бедное животное!

Белая ангорская кошечка была там, под кушеткой, в самой глубине, и вся фосфоресцировала, что было видно, так как под кушеткой было темно. Она судорожно вздрагивала и не отозвалась на зов. Все волосы на ной стояли дыбом.

— Стреляйте! Стреляйте в убийцу! — вскричала фрау Амалия не своим голосом.

— А вы уверены, достопочтенная госпожа, что наши пули не отскочат в нас же самих? — осведомился поручик. Когда имеешь дело с непонятным явлением, надо быть очень осторожным.

— Но он убил мою Мими! Это сам дьявол!

— Сомневаюсь. В мире нет ничего чудесного, т. е. противоречащею законам природы, но эти законы нам еще почти совсем неизвестны. Поэтому это электрическое существо не может быть подвергнуто чрезмерной репрессии со стороны моего отряда ни по закону, ни по простой осмотрительности. Может быть, когда оно проснется, то всех нас сотрет с лица земли.

Поручик окончил два факультета Мюнхенского университета и был, как видно, силен в философии. Но фрау Амалия не хотела о ней и слышать.

— Фриц, что же ты молчишь? Да, ведь, это ужасно! Пошли спокойно спать, — и вдруг такое чудовище в камине! И полиция ничего не может поделать. Ах, бьет половина второго. Я еще никогда, никогда не ложились так поздно.

— Позвольте узнать, поручик, принадлежит ли еще моя квартира мне, как доброму гражданину германской республики, или этому узлу? Тогда мы с женой отправимся и гостиницу, — со сдержанным негодованием произнес тайный советник.

Тут остроносый шевельнулся и открыл глаза.

Как бы это ни задевало чести берлинской полиции, мы должны сознаться, что ученый поручик опрометью бросился вон, а за ним и весь его отряд. Фрау Амалия с криком забилась под постель. Один тайный советник остался неподвижно на месте — проявив ли совсем неожиданное мужество и хладнокровие, или прикованный острым взором глаз на выкате, как чарами удава. Но гость не обнаруживал никаких враждебных намерений. Опустив конечности по-человечески, он заговорил что-то по-прежнему мелодичное и непонятное и ласково улыбнулся герру Тице, как бы желая его успокоить и расположить к себе. Потом он двинулся к нему через комнату. Фрау Амалия, высунувшая было голову, так и осталась с раскрытым ртом: гость шел не по полу, а на несколько сантиметров выше, но передвигал ногами в воздухе, как при ходьбе. Осколки и все, что попадалось на полу под эти, не касающиеся его, ноги, сметало, как ветром.

— Вокруг него, очевидно, плотная атмосфера. Он и стал на ней, — догадывался Тице, вспомнив о сломавшейся палке. Он не знал, как приготовиться к обороне, но голубовато-зеленые глаза странного гостя были так мягки, и так мягко звучала его непонятная речь, что даже фрау Амалия совсем ободрилась, тем более, что ожившая кошка уже ластилась у ее ног.

— Вильгельм, но бойся. Он добрый. Он не сделает тебе никакого вреда.

Тайный советник протянул свою честную, бюргерскую руку. Гость согнул колени, по-прежнему в воздухе, не касаясь земли, и, протянув над головою два верхних соединенных указательных пальца, почтительно коснулся их копчиками плеча тайного советника. Тице понял, что мир заключен.

Раздался звонок телефона.

— Ваше превосходительство, это я, поручик фон Люцов. Наши силы были недостаточны… Прикажите выслать более значительный отряд?

— Чорт бы вас побрал, глубокоуважаемый господин поручик. Вы удрали с вашими шуцманами, оставив меня в безвыходном положении. Очень бы мне помог ваш телефон… Но теперь не беспокойтесь: все благополучно.

Едва ли переход от крайнего негодования к такому добродушию имел у супругов Тице вполне добровольный характер, едва ли они радостно и любезно подчинились тому, что неведомое остроносое существо поселилось в их квартире. Но что прикажете делать? Неблагоразумно было ссориться с тем, кто сильнее не только их, но, пожалуй, всей берлинской полиции, и, чего доброго, может моментально открыть такие военные действия, после которых ее приход будет господину Тице навеки безразличен. Миролюбивого настроения пришельца изменять не следовало. Да и любопытно было, что это за неслыханный вид человека или животного. Нет, человека! Вся повадка у него была человеческая, и господин Тице с каждым днем все больше убеждался в его разуме. Только никакой цирковой каучуковый человек, никакой акробат с изломанными костями не мог сделать из своего тела такие узлы и другие фигуры, как этот четверорукий. Господин Тице поместил его в одной из двух людских, так что кухарка Лотта спала на кухне. Когда ему предложили есть, он сперва не понял, а затем вытащил из-под своей голубой хламиды какую-то маленькую спираль и, надев ее в виде намордника, мгновенно втянул в себя суп, курицу, крем и кофе, так что на тарелках остались какие-то волокна и водянистая жидкость. Получилась тут и ошибка: гость стал втягивать содержимое горчичницы, перечницы, уксусницы и солонки, но с резкою гримасою обрызгал из спирали всем этим стену, только что оклеенную новыми белыми обоями. Приборов вроде этой спирали у него было несколько — все маленькие, спрятанные, по-видимому, во внутренних карманах хламиды. Он рассматривал с крайним любопытством все вокруг и старался как-нибудь понять язык окружающих. Из участка, конечно, пришли на другое же утро и, узнав, что он никого не трогал, и не решаясь его тронуть, предоставили дальнейшее ходу вещей, а пока записали его в качестве немеющего документов неизвестного иностранца. На буквы, выходившие из-под пера полицейского чиновника, незнакомец воззрился с крайним интересом. Господни Тице попробовал передать ему их смысл; гость понял это с самой быстрой сообразительностью. Тогда господни Тице принес ему азбуку и несколько книг, а фрау Амалия и Лотта с Миной стали показывать на разные предметы в комнате и картинках, говоря их названия. Этот метод оказался удачным. Незнакомец начал воспринимать немецкую речь. Всю эту первую неделю никто не являлся в квартиру с непрошенным любопытством и в газетах не появилось ничего. В участке далеко не были заинтересованы в сообщении печати той роли, которую сыграла полиция при первом знакомстве с неведомым гостем, а из квартиры он не выходил и никому не показывался. Когда стало возможно с ним объясниться до некоторой степени, то, конечно, первыми вопросами хозяев были вопросы о том, кто он, откуда как к ним попал. Ответы получались весьма неясные и неполные— отчасти из — за недостатка слов, отчасти из-за того, что самые понятия, которые старался передать этими непослушными, неподходящими словами пришелец, были совсем непостижимы и необычны для обитателей квартиры тайного советника.