Ещё на крыльце Женька услышал, как расшумелась Зинка.

Пропала карта, и Керзон порвал бумажные выкройки. Один рукав — самый трудный — исчез бесследно.

В наказание мать спустила Керзона в погреб, чтобы он там ловил мышей и не шкодил в комнате. Зинка грозилась унести его в лес и оставить волкам на съедение.

— Настоящий империалист, — бранилась она.

Мать с сестрой шарили по всем углам, разыскивая выкройку и карту.

Женька, от греха подальше, пробежал в кухню, открыл крышку погреба и мигом спустился вниз. Выбрался обратно с Керзоном на руках — кот сидел на странно оттопырившемся животе хозяина. Картошку Женька вытряхнул из-под рубашки и закопал в сено. Прижимая к себе Керзона, помчался за ворота.

— Эх, дурак ты, дурак, — говорил Женька своему любимцу, — не мог сбежать. Будто и взаправду лорд Керзон! Не бойсь, я тебя в обиду не дам.

Женька постучал в окно к Наташке и вызвал её на крыльцо.

— На, возьми… Хороший он, настоящий сибирский, и вовсе не шкода, и не империалист. Керзоном его зовут. Но ты ему другое имя дай, не позорь кота. А если на другое имя отзываться не будет, поточи нож о сковородку или плиту — будто мясо резать собираешься, он мигом явится.

— А почему ты его отдаёшь? — спросила опешившая от удивления Наташа.

— Потом узнаешь.

И Женька исчез.

После ужина Зина не пошла в клуб, сказалась больной. Женька одетый нырнул под одеяло и боялся закрыть глаза, чтобы его не подкараулил сон. Мать подивилась, что это случилось с её детьми, и сама легла спать пораньше.

Ходики тикали особенно громко.

«Чего же она не идёт? — тревожился Женька, — Неужели не поедут? Может быть, заснула и я вместе с ней на бобах останусь?» Но вот скрипнула за шкафом кровать, и тут же распахнулось окно. Зинкина тень качнулась на подоконнике и нырнула в темноту. Из сада потянуло сыростью, запахом опавших листьев.

— Кто это окно открыл? Простудитесь! — сказала мать, встала, закрыла окно и задвинула шпингалет. — Убежала-таки, не выдержала, — проворчала она.

«Всё пропало, — похолодел Женька. — Шпингалеты тугие, визжат, когда их вытягиваешь, — Он сосчитал до ста, сполз с сундука, взял в руки сандалии, пробежал на цыпочках в кухню, откинул крюк и вышел через дверь. — Никакие воры не заберутся. Откуда им знать, что у нас сегодня дверь не заперта».

На улице было холодно. Над садами висела туманная дымка, и сквозь неё проглядывало расплывчатое лицо луны. Влажные листья яблонь шлёпали по щекам. У Женьки дробно застучали зубы.

Янека за воротами не было. Женька опять стал считать до ста. «Не придёт — поеду один… Проспал? Сдрейфил? Восемьдесят, восемьдесят один…» Женька нарочно не спешил считать.

Вот он, бежит.

— Ты чего? — накинулся Женька на приятеля.

Но выяснять было некогда, а Янек не хотел признаться, как трудно ему было уйти без разрешения из дома.

В ночной тишине пыхтели маневровые паровозы, ощупью перебирая по рельсам колёсами. Как светляки, мерцали зелёные и красные фонари стрелочников. Обходя подальше огни, ребята добрались до депо. У поворотного круга стоял готовый поезд из теплушек. Двери вагонов были раздвинуты, под потолком покачивались фонари, освещая белые новенькие скамейки.

— Этот самый, — прошептал Женька.

Вдоль поезда шёл составитель с фонарём и постукивал молоточком по буксам: проверял, есть ли смазка. Вот он прошёл в хвост — можно забираться. Ребята облюбовали головной вагон: свет фонаря у депо его не освещал.

Женька кинул в вагон узелок с картошкой и, ухватившись за край железной рейки, по которой двигалась дверь, подтянулся. За ним — Янек.

В вагоне Женька по-хозяйски огляделся:

— Считай, что мы уже в Германии. Залезем под скамейку в угол, ни один чёрт не увидит. Вылезем только в Берлине. Выдержишь?

— Выдержу, — твёрдо ответил Янек.

— Если захочешь чихнуть, нажми пальцем под носом, и чих пройдёт. Одолеет кашель глотай слюну. Ну, давай устраиваться.

Ребята растянулись плашмя иод скамейкой — голова к голове. Женька вытянул ноги и зацепил за какую-то деревяшку. Деревяшка сдвинулась с места — звякнуло железо.

— Под скамейками винтовки, осторожно, — прошептал Женька, — я как двинул ногой о приклад… Эх, взять бы по одной винтовочке, да куда спрячешь?

Помолчали.

— Жалко, что языка ихнего не знаем. Одно слово «камрад».

— Я знаю, — сказал Янек. — «Рот Фронт» — это всё равно что «Будь готов». Только они поднимают сжатый кулак, что значит: все вместе, дружно. Мне отец объяснял. «Нидер мит дем империализмус!» — это значит: «Долой империализм!»

— «Рот Фронт», — несколько раз повторил Женька и сжал кулак.

Вагон сильно тряхнуло.

Прицепили паровоз. Теперь скоро, — сказал Женька.

Он лежал и думал о том, что его ждёт. Может быть, выпадет счастье сразиться с самим буржуйским правителем Штреземаном. Сразиться и победить.

— Янка, как сказать по-немецки «Подыхай, старая крыса»?

Этого Янек не знал. Он думал о матери. Надо было бы спросить её, может быть, и отпустила. Но теперь поздно.

Женька вытягивал поочерёдно ноги и щупал, приклады; чуть звякали штыки.

«Трёхлинейные», — подумал он восхищённо и, представив себе, как он с винтовкой в руках кинется в атаку, чуть не крикнул: «Нидер мит дем империализмус!»- но у вагонов захрустел гравий, будто табун коней овёс жевал.

— Идут! — шепнул он, — Теперь ни гугу!

Послышалась команда Жоры «грузиться». Зашаркали ноги.

Вагон стал быстро заполняться. Над самой головой Женьки заговорили девчата. В голосе одной из них он узнал Зинку. «И здесь она! Значит, и Борис в этом вагоне».

Перед глазами «зайцев» мелькали ноги, обутые в чувяки, в туфли на верёвочной подошве, в сандалии. Проскрипели кожаные башмаки — это фронтовики.

Комсомольцы рассаживались по скамейкам. В вагоне стало шумно. Слышно было, как постукивали в стену молотком.

— Ребята, бюллетень сегодня был? — спросил кто-то.

— Нет, не было.

Женька и Янек потёрлись лбами. Раз бюллетеня не было, значит, в здоровье Владимира Ильича никаких ухудшений нет, значит, дело идёт на поправку. «Как Ильич?» — было первым вопросом по утрам в школе, в пионеротряде, в комсомольском клубе, на заводе — везде, повсюду.

Молоток постукивал. Комсомольцы прикрепляли к стене портрет Ильича.

— Эх, если бы Ильич здоров был, и Тельману было бы легче, и германскому пролетариату веселее. — Это сказал Борис.

Вагон дёрнуло, и ребята чуть не выкатились из-под скамейки.

Загромыхали винтовки, и один приклад больно ударил Женьку по ноге, по самой косточке.

Поехали!.. Сердце у Женьки забилось громко, как маятник у ходиков ночью.

В вагоне заговорили все разом, не разберёшь, потом все примолкли. Поезд шёл мимо комсомольского клуба.

— А клуб-то мы отмахали на ять!

— На большой палец!

— А был-то просто склад, и даже без пола.

Женька понял, что комсомольцы прощаются со своим клубом, куда они больше не вернутся, и ему самому до слёз стало жаль расставаться с клубом, и он подумал о том, что кто-то другой, а не он будет венчать пирамиду физкультурников 7 Ноября.

— Я не боюсь смерти! — Это говорил Миша Лившиц, — Я, ребята, согласен погибнуть на баррикадах, готов сколько угодно пролежать в могиле, но чтобы при коммунизме меня разбудили хоть на минутку. Я посмотрел бы, что и как, и тогда согласился бы умереть навеки.

«Я тоже», — подумал Женька и тронул лбом голову Янека.

Янек кивнул головой: согласен, мол.

— Миш, расскажи, что ты увидишь, когда тебя разбудят? Только не знаю, добудятся ли тебя. Поспать ты любишь.

— Норного увижу тебя, Борис, тебя — мирового насмеши цка.

Нет, я серьёзно. Скажи, как ты узнаешь, что на земле наступил коммунизм, — по витринам, по домам?

— Скажи, скажи, Миша, — просили ребята.