— Вы нас долго ждёте? — слышит Настя голос Надежды Константиновны.

— Минут двадцать. Привёз вам почту.

— Вот хорошо, что мы раньше вернулись, вьюжит, а то вы совсем замёрзли бы…

Это голос Владимира Ильича. Это он, он! Вот кого могла бы она подвести, вот почему так строго предупреждал Михаил Степанович об осторожности.

— Заходите обогреться. — Это опять Владимир Ильич.

— Нет, нет, я спешу. Возле вашего дома болталась какая-то подозрительная девчонка. Мне пришлось проехать до конца посёлка, я там оставил лошадь. Благополучно оставаться!

— Спасибо, до свиданья!

В замочной скважине заскрежетал ключ.

Настя собралась с силами:

— Мочёные яблоки… Не нужно ли вам яблок… мочёных?

Прозвучало это глухо и жалостливо.

В следующий миг открылась крышка и над девушкой склонилось встревоженное лицо Владимира Ильича. Прищуренные глаза всматривались в ларь.

— Владимир Ильич… Мочёные яблоки… — всхлипнула Настя.

— Надюша, подержи-ка почту. — Владимир Ильич подхватил девушку на руки и вынул из ларя.

— Не плачьте, пожалуйста, не плачьте! И мочёные яблоки мы возьмём — фунта два, если не дорого. Боюсь, что это слишком дорого вам обошлось.

Надежда Константиновна спешила открыть дверь.

Владимир Ильич внёс девушку в комнату, усадил на диван, осмотрел её руки.

— Ай-яй-яй, мочёные яблоки стали совсем мороженые.

— Я сейчас вскипячу чай. — И Надежда Константиновна, как была в пальто и шапке, стала разжигать примус. Вскоре под чайником задрожала синяя астра огня.

Надежда Константиновна быстро сняла пальто, переобулась, поставила валенки на печку и принялась разувать девушку.

Владимир Ильич вынул из кармана варежку и стал растирать Настины руки.

Девушка не могла говорить, и её ни о чём не расспрашивали. А слёзы, противные, сами катились по щекам, и не столько от боли, сколько от досады и стыда.

Надежда Константиновна взглянула на Настины ноги и покачала головой.

— Ещё бы немного — и было бы совсем худо, но, кажется, отделались счастливо.

Пальцы на руках покалывало горячими иголками, а мизинец распух и болел.

Владимир Ильич встал:

— Уфф! А теперь объясните, пожалуйста, для чего вам потребовалось забираться в ларь?

Настя рассказала. Владимир Ильич смеялся до слёз, и Надежда Константиновна, обняв за плечи Настю, смеялась вместе с ним.

— А наш великий конспиратор вас перепугался. «Какая-то, говорит, подозрительная личность ходила возле дачи». Подозрительная личность, — сквозь смех повторил Владимир Ильич.

«И вовсе не личность, а девчонка, и глупая притом», — подумала Настя.

— А сколько вам лет? — поинтересовался Владимир Ильич, глянув на распухшее от слёз и холода лицо девушки.

— Семнадцатый… — не совсем уверенно ответила Настя и покраснела.

— Я так и думал.

И Настя не могла понять, что хотел сказать этим Владимир Ильич.

— Так вы приехали за моёй статьёй для «Пролетария»? Я так вас понял?

— Да-да. Михаил Степанович велел её доставить к вечеру, и я должна немедленно ехать. Я уже могу…

— А статья-то у меня ещё не готова, да-с, не готова, — произнёс виноватым голосом Владимир Ильич. — Мне понадобится ещё часа два-три, не меньше. Как ты думаешь, Надюша?

Надежда Константиновна посмотрела на пунцовые ноги девушки и подтвердила:

— Да, я думаю, часа три.

— Как же так — не готова? — недоверчиво спросила Настя. — Михаил Степанович говорил, что статья должна быть готова.

— Непредвиденные обстоятельства, — пожал плечами Владимир Ильич. — Замешкался… Прогулял… Пока я закончу, вы можете поспать. Вам архи необходимо вздремнуть. Как только я справлюсь, мы вас разбудим.

Настя села пить чай с Надеждой Константиновной, Владимир Ильич устроился в соседней комнате писать.

«Значит, и вправду не закончил», — решила Настя. Её оттаявшие волосы завивались кольцами на лбу, шпильки из пучка выпали, и две коротенькие косы болтались по плечам.

А потом Настя покорно положила голову на подушку, подсунутую ей Надеждой Константиновной, с наслаждением вытянула ноги под тёплым одеялом и не помнила, как заснула.

Разбудил её Владимир Ильич:

— Вам пора ехать. Если только ноги не болят Нет-нет! — вскочила Настя.

И, кстати, — продолжал Владимир Ильич, — я не только эту статью закончил, но написал вторую, весьма и весьма нужную.

Настя шла по улице. Ветер дул ей в спину и словно подгонял её. Белые и такие тёплые валенки похрустывали по снегу. Руки в тех самых варежках, которыми ей растирал пальцы Владимир Ильич, чуть пощипывало, но не от холода, а от тепла. Вот только болел забинтованный мизинец на правой руке.

За забором лает пегая собака, громко лает, но не страшно.

— Вы, девушка, не бойтесь, она не кусается! — кричит ей кто-то из-за забора.

— А я и не боюсь, — отвечает Настя.

Ей не страшно. Вот идёт мужчина с сундучком железнодорожника в руках.

«Наверно, со смены идёт. Ну, и пускай себе идёт. Он по своим делам, я по своим. Не все же шпики на свете, хороших людей куда больше».

Под суконным жакетом на груди у Насти прижаты две статьи Ильича для большевистской газеты «Пролетарий».

Отгремели бои на фронтах гражданской войны.

Полным ходом шло у нас мирное строительство, когда в 1923 году вспыхнули революционные бои в Германии. Бастовали рурские шахтёры, в Гамбурге и Берлине рабочие сражались на баррикадах.

Мальчишки и девчонки в красных галстуках, юноши и девушки с комсомольски-ми значками на груди осаждали райкомы комсомола, требовали послать их в Германию на помощь революции.

Ночью Женька проснулся от боли в животе. Пошарил ногой, нащупал мягкую, тёплую шерсть, ухватил за шкирку Керзона и сунул себе под бок. Керзон привык к обязанности обогревать Женькин живот; он перебрал лапками, покорно улёгся и замурлыкал.

Боль затихала. Женька блаженно дремал и готов был опять нырнуть в сон, как вдруг услышал такое, от чего спать сразу расхотелось.

— Правильно! Медлить нельзя, иначе революция погибнет!

Это сказала Зинка.

Женька открыл глаза. На окне двумя неровными коптящими рогами догорала лампа. Над столом склонились две головы: Зинкина и Бориса.

— Тс-с-с! — приложил палец к губам Борис.

Оба взглянули в угол, где на сундуке, рядом с кроватью матери, спал Женька. Свет керосиновой лампы не достигал тёмного угла, и Зина с Борисом опять зашептались.

— В Гамбурге рабочие сражаются с полицией… — доносился голос Бориса. — В Берлине баррикадные бои… В Тюрингии и Саксонии власть Советов… Наши сердца с германским пролетариатом… поможем германской революции.

— Закончить надо приветствием Эрнсту Тельману, — добавила Зина.

— Это само собой!

Женька спихнул Керзона на пол — живот больше не болел, и он понял, что ему медлить тоже нельзя.

— Будет на вас угомон, полуночники? — спросила сонным голосом мать.

— Я пойду, — спохватился Борис. — Сбор в райкоме, поезд подадут к депо.

— А если она не пустит? — Зинка кивнула головой на мать.

«Вот шляпа, — подумал Женька, — такое дело, а она — «мама не пустит».

Ответа он не расслышал.

Борис аккуратно сложил большой лист бумаги и сунул его за картину, где лежали выкройки.

— Не забудь взять, — предупредил он.

Зина кивнула головой.

Противно запахло керосиновой копотью — это сестра задула лампу. На сером фоне окна видно было, как Зина приподнялась на цыпочки и поцеловала Бориса. Женька разочарованно вздохнул: «Эх, Борис, с кем целуется! С Колчаком дрался, от самого Фрунзе револьвер с надписью получил, и такие телячьи нежности».